Александра Петрова - Аппендикс

В отдельном мини-отсеке размещалась своеобразная кухня с пластиковым ведром и бутылками, электрической плиткой, чайником и парой сияющих кастрюль. Таких домохозяйственных бомжей я еще не видела и в порыве ученичества фиксировала этот временный, но наверняка стоивший больших трудов уют.

Оля, конечно, была пьяна, но не настолько, чтобы наша светская беседа не подвела к угощению настоящим малиновым вареньем, трехлитровую банку которого ей подарили случайные знакомые в не так давно отстроенной русской церкви по соседству. Сервировано наше чаепитие было на огромном керамическом осколке с еле видным лунообразным клеймом. Согласно ему, этот поднос был куском черепицы от дома какого-нибудь третьего века.

Хотя я отхлебывала горячий чай, не сняв пальто, колотун все наглей скользил по мне своими влажными щупальцами. Ветер грохотал фанерными листами, ломил ветви дубов, и желуди, будто пулеметная дробь, изредка рассыпались по крыше в нескольких сантиметрах от наших голов. Немного послушав клацанье моих зубов, Оля, как ни в чем не бывало подошла к небольшому подиуму из кирпичей, на котором, оказывается, громоздилась настоящая буржуйка.

Хотя труба выходила на улицу, дым мгновенно заползал через щели обратно. Его пелена искажала узоры огня, раздваивая и утраивая их, так что казалось, что он – повсюду. Под дровяной треск, превозмогая кашель и утирая слезы, я ждала, что вот-вот в дверь постучит Мальчик-с-пальчик, и грохнет вслед за ним костяной ногой в фанерную стену баба Яга. Окружавшие нас добротные дома и самый раскрученный в мире храм с его ледяным чревом и кровавыми тайнами, хамовато-циничными служителями порядка и теткой, которая предупреждала с небес на нескольких языках, что в подобном месте нельзя ходить нагишом и орать благим матом, по сравнению с Олиной избушкой казались просто самонадеянной фантазией.

Оля забралась в найденное на помойке синее плюшевое кресло пятидесятых, которое в каком-нибудь антикварном магазине, о чем она вряд ли догадывалась, могло уйти за кругленькую сумму. Уютно она прихлебывала из чашки с проходящей по лицу Папы-поляка трещиной. Под сладкое разговорилась, понятное дело, о жизни и о любви.

Жизнь ее, как и у всех, состояла из препятствий, которые мне, в тот момент ностальгически нежившей между нёбом и языком цельную ягоду, словно кошка – живую рыбку перед тем как ею хрустнуть, показались не такими уж и ужасными.

Ну да, у нее украли деньги и документы, но с кем не случалось? Документы восстановимы, деньги – наживаемы. Любовь казалась делом прошлым, и о ней почти ничего в тот раз не было сказано.

«Собираю на обратную дорогу», – пожаловалась Ольга. Нос и глаза у нее покраснели, и, выбравшись из кресла, она взяла с кровати задуманного когда-то давным-давно белым медвежонка, чтобы им утереться. Но, видно, она была права насчет того, что жалость к себе утяжеляет. Больше она не проронила ни слова, и я поняла, что мне пора, тем более что в этой фанерной лачуге можно было окочуриться от холода. Дуло изо всех щелей, и, несмотря на печурку, сырость холодной пленкой покрывала любой предмет. Я попрощалась, как только на горизонте для меня замаячила пытка спускания штанов над темной природой. Пользоваться пластиковым ведром за занавеской мне казалось пока уж слишком фамильярным.

Отогреваясь быстрой ходьбой на улице, я подумала, что в своей манере говорить, уставившись не на собеседника, а вдаль, выглядывая там что-то, припоминая и откладывая, может быть, на другой раз, она напоминала сказительницу и что слова «правда» и «ложь» применительно к ней были бы неорганичны.

Купол собора сиял изнутри: гигантский фонтан света, расплескивающийся по миру. Уставленным в ночь глазом циклопа башенный фонарь шарил во тьме. Он нащупывал сырость ближнего парка, скользил по кирпичным границам самой богатой в мире страны с гулькин нос, дотрагивался до безымянных фасадов, натыкался на устроившихся как попало на покой съежившихся тружеников и тунеядцев колоссальной страны Яилати. Один из них, завернувшись в плед, бесформенно застыл, прислонившись головой к превращенному в питьевой фонтанчик саркофагу рядом с дверьми столовой для бедных. Изъеденное морщинами лицо спящего было счастливым. Возможно, уже во сне он предвкушал завтрашний обед.

«Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть», – пела Надя, идя со мной в ванную по длинному коридору, где порой мы встречали красивого матроса с влажными волосами и вафельным полотенцем на голом плече.

Она пела, когда застилала постель, пела, когда убирала или кипятила воду на маленькой плитке, пела, когда взбивала яичный белок.

« Виседельарте, висседамор », – стенала девушка- то́ска , которая не хотела больше жить, потому что « тоска вала» по любимому, которого коварно убили. Как только тоска об этом узнала, она, как следует разбежавшись, выпрыгнула из замка и разбилась насмерть.

Вместо тоска́ Надя говорила то́ска, и мне нравилось это, как все неправильное. Тоска изъяснялась на непонятном языке. Точно как я, когда чувствам не находилось места и только нездешние, ритмичные слова могли их передать.

История Травиаты была не менее грустна. Я устраивала влажную теплицу в мягких высоченных подушках и раздумывала над тем, что горе Травиаты тоже было в любви. Она поссорилась со своим любимым и больше не хотела гулять с ним по набережной и нюхать глицинию, как мы с Надей. Не улыбалась больше при виде матросов, не плясала твист и не ела жареную кукурузу с солью. Она заразилась от то́ски и заболела чихоткой: начала чихать и не могла остановиться. Эта чихотка изводила ее до того, что она не могла ни есть, ни спать, и только любимый мог бы ее прекратить, но когда, наконец, он все-таки появился, было слишком поздно: она исчихалась до смерти.

В любви таилась гибель, но в то же время в ней было что-то влекущее, иначе почему Надя отдавалась своему пению с таким глубоким чувством?

Мне нравилось следить за Надей, делая вид, что я сплю. Она носила неповторимые платья и древние кофточки из шелка, всегда прикрепляя к вырезу брошку, за которой пряталась заколка с маленькой, размещающейся за пазухой пластмассовой коробочкой.

Каждое утро она доставала из высоких круглых коробок три шляпы, выбирая, какую надеть.

Предметы, деревья и цветы при ней обнажали свою суть, и я зачарованно смотрела на ее бежевые шелковые чулки и легкие туфли на невысоком каблуке, когда она учила меня ходить, ступая с носка на пятку.

Однажды Джокер из ее колоды, загадочный гном в красном колпаке, которого она хватилась, оказался у меня под подушкой, и Надя взглянула на меня загадочно.