Сергей Данилов - Сезон нежных чувств

– Иди, – шепнули губы в самое ухо щекотно. – Всё, всё, разбудил уже. – С усмешкой из-под одеяла, откуда из горячих недр вулканических вырвалась горячая ладонь и щипнула за ухо. – Сейчас народ проснётся.

Через пятнадцать минут переговоров, уговоров, просьб и обещаний, местами довольно громких, кои слышали многие присутствующие, они все-таки расстались, договорившись идти вместе в научную библиотеку. В зале сели рядом за один стол, разложили перед собой множество книг, пособий, но к обеду Юрик понял, что ничего не выучил. Подружка также выглядела сонной, хотя временами начинала вдруг с азартом шелестеть страницами. Несколько раз уходила из зала, по возвращении приносила запах сигаретного дыма, от которого притяжение к ней ослабевало, и тогда хоть что-то проникало в голову из области топологии. Потом они пообедали, вернулись на свои места, где и просидели до вечера.

А на следующее утро в шесть часов Юрик вскочил и вновь бросился будить свою подопечную, уже без сомнения толкая плечом незапертую дверь в чужую комнату и быстро сливаясь с темнотой.

Грамм не спала, но и не вставала, лежала с закрытыми глазами. Ждала. Сразу опустился перед ней на колени. Губы, как американский астронавт, впервые высадившийся на Луну, беззвучно совершали длинные перелёты-прыжки по светящейся на фоне черного космоса поверхности обнажённого до пояса тела. Особенно астронавта привлекали сложная география двух холмов, которым он посвящал большую часть экспедиционного времени исследования. Кинокамеры глаз снимали всё на самую высококачественную плёнку памяти. Из-за сложного рельефа местности иногда, очень-очень редко случались провалы, когда астронавт неудачно приземлялся в новую точку, производя неожиданно громкое для безвоздушного космического пространства чмоканье. Полет длился до того момента, пока с подушки в углу комнаты не поднялась голова старосты Оксаны Белочкиной, спросившая ужасно громко и рассерженно:

– Бармин, может быть, хватит, а?

Вопрос застал стоявшего на коленях врасплох, как раскат грома в чистом поле. Он тихо поднялся, вышел донельзя сконфуженный, ощущая, как уши прижались к голове.

Тем не менее через час они с Грамм сидели в библиотеке за одним столом. Возмущённого гласа свыше оказалось недостаточно, чтобы окончательно разрушить тяготение физических тел, хотя оно и уменьшилось. Стало ясно, что ходить по утрам будить действительно не очень хорошо. Разумеется, этого не стоит более делать. Но почему бы не продолжить совместных занятий? По крайней мере, он может занимать для неё место в читальном зале научки, раскладывая по всему столу книги, это ведь сделать нетрудно? Однако сидение рядышком приводило к помутнению рассудка, никак не способствуя изучению топологии. С другой стороны, несидение вместе после всего утреннего казалось абсолютно невозможным.

Грамм все же сдала учебники и ушла от него однажды, а он принудил себя остаться на месте, и через три часа к нему вернулась способность мыслить, после чего он попытался начать учить билеты, прекрасно понимая, что всё равно теперь не успеет подготовиться к сроку. Почему-то это его не слишком беспокоило.

Вскоре он сдал книги, вернулся в общежитие и некоторое время безвольно торчал в комнате, сидя на кровати и держа в руках раскрытый учебник. Но преодолел себя, пошёл с книжкой в читальный зал на второй этаж, однако, как во сне, почему-то застал себя стоящим у комнаты, где жила Грамм, будто шёл уже седьмой час утра и пора её снова разбудить.

Бармин долго стоял перед дверью, заворожённый, с ощущением, что сейчас совершится преступление. Она не заперта, как и утром. Он толкнул и вошёл. Кроме Грамм, в комнате никого не оказалось. Элька сидела над раскрытой книжкой, освещённая настольной лампой. Вроде бы читала. Бросила на него растерянный взгляд – и снова уткнулась.

Юрик подошёл, молча встал рядом. За отворотами казахского халата знакомо виднелись притягательные недоисследованные выпуклости. По всей видимости, их никогда нельзя понять до конца.

Грамм будто вовсе не замечала очень близкого присутствия. Юрик заглянув в учебник, прочёл про себя: «Упражнение. Доказать, что сфера стягиваема». После чего обе его ладони одновременно скользнули за вырез халата.

– Сейчас войдут, – предупредила Грамм низким ровным голосом, который показался ему чужим, продолжая глядеть в книгу, будто ничего не произошло.

– Не войдут.

Но, конечно же, вошли. Пока мешкались перед занавеской, успел убраться восвояси, сжав кулаки, чтобы внутри них сохранить сладкое ощущение нежности, отсутствующее в обыденной жизни. Вернулся в свою комнату, лег на кровать и тотчас заснул крепким сном. Уснув, оказался стоящим перед знакомой до крошечных трещинок дверью. Толкнуть? Уйти? Снова толкнул. На этот раз дверь растворилась со страшным обморочным треском. Грамм сидела в жёлтом свете настольной лампы вся в капельках пота и ждала его.

– Представляешь, – сказала она, удивлённо глядя в книгу. – Если нормальное пространство сильно локально стягиваемо в выделяемой точке, оно составляет с ней пару Борсука.

– Знаю, – пальцы устремились за отворот казахского цветного халата, переливающегося в искусственном свете лампы золотыми и серебряным шитьём, а там вместо ожидаемой и столь притягательной девственной нежности оказался твёрдый мужской торс, покрытый жёсткой шерстью. Замдекана Вилли Теодорович поднял на Юрика вопрошающие карие очи:

– Когда у нас будет готов экран со сводками по четырём экзаменам?

Бармин бурно выбросился из кровати, подхватил сумку с литературой и бросился в читалку учить. Первый час ночи. Просидел пару часов, но самые сложные и трудные теоремы, последние в курсе, так и остались неразобранными. Тогда простым остро заточенным карандашом мельчайшим отчётливым почерком выписал их на белых листах, листы засунул внутрь той пачки, которую возьмёт с собой сегодня на экзамен, и посчитал таким образом, что подготовился.

Утром, как всегда после мозгового штурма непреодолимой крепости, содержимое головы не свидетельствует о предшествующей учебе. Пустота и солнечный свет. Ничегошеньки не осталось. Хуже того, даже о Грамм не думалось. И не хотелось идти её будить и делать ещё что-нибудь исследовательское. Всё наваждение исчезло разом, сразу, полностью после явления Вилли Теодоровича, которому, как замдекана, пристало заботиться о нравственности студентов, так что всё как отрезало. Если бы не осталось воспоминаний, а кто-нибудь со стороны вдруг сообщил ему, что с ним в принципе возможны этакие вещи, как проскальзывание по утрам в комнату спящих девушек, стояние там на коленях перед кроватью, он бы ни за что не поверил, не захотел бы верить: навет, ей-богу, навет. Вот ерунда какая. Не идиот же он полный – творить этакие безрассудства? Ай-яй-яй! Надо же, точно, как отрезало. Слава тебе, господи!