Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Конечно, Любка в душе завидовала тем удачливым одноклассникам, кто всегда был в первых рядах на школьных пионерских сборах, восхищалась, когда под красным флагом командир отряда имени погибшего Героя войны (фамилию забыла) отдавал рапорт о сборе отряда и его готовности хорошо учиться ради будущей счастливой жизни. Когда призывно трубил горн и тревожно бил барабан, ее сверстники могли насладиться торжественностью момента, а вот Любка всегда была задвинута в последнюю шеренгу, откуда ей и не было видно всеобщего торжества её сверстников. Да и на самом деле, с привычной покорностью думала она, ведь всех в первую шеренгу не поставишь, и никогда не стремилась быть в числе первых – она же невезучая с рождения.

В эти последние дни Любка особенно стала бояться наступающей ночи, тягостно длинной, морозной, и темноты за окном. Поэтому свет у них горел сутками. Лишь днем, в оттаивающей щелке промерзшего окна, смутно угадывались под снегом глыбы навороченной бульдозерами земли от новостроек, которые подступали к их ветхому двухэтажному деревянному дому. Со стороны их скособоченный дом казался тяжело перегруженным кораблём, который наскочил на подводную скалу, гибельно зарылся носом в крутую волну штормового моря, все глубже и глубже погружался в его пучину. И в носу этого тонущего корабля, почти у самой кромки земли, целыми ночами слабым светом мутнело мерзлое окошко, за которым в застывшем испуге взывали о милости две еще живые детские души, всеми забытые, будто они в нашей вконец запутанной бухгалтерии жизни уже и не числились.

К этому времени в их доме, непригодном для жилья, отслужившем сверх срока, всех жильцов переселили в новые каменные дома, а Хлопанёвых оставили, будто заложников, по безразличию черствых чиновников. Дело в том, что их мать наотрез отказалась переселяться в однокомнатную квартиру, а настаивала на двухкомнатной, но начальство уперлось, вот они и были там оставлены – может быть, их хотели взять измором: кто кого?

В этот последний каникульный день встали они поздно и, укутавшись ватным одеялом, прижавшись друг к дружке, стояли перед газовой плитой и ждали, когда вскипит чайник. Любка с заспанным лицом, еще не умытая и взлохмаченная, с брезгливой гримасой на лице, вспоминала вчерашний вечер и недовольно хмурилась. Действительно, вчера они будто взбесились, целый вечер пели песни, как перед большим горем, по предсказанию бабы Анны. Вначале пели песни, которые в школе проходили, потом которые не проходили, больше матерные, каких наслушались от материных пьяных подружек. И после каждой такой частушки хохотали до слез, пока не разревелись и зареванные улеглись спать, прижавшись друг к дружке. А потом, когда молодой сон взял верх, у них часто, будто от испуга, вздрагивали расслабленные тела и слышались нервные всхлипы.

От этого неприятного воспоминания Любка, будто в ознобе, передернула плечами и неожиданно насторожилась, чутко прислушалась, вытянув шею. И будто в подтверждение ее настороженности в мертвящей тишине пустого дома раздался оглушительный грохот в промороженную коридорную дверь.

Любка, будто подброшенная, тенью метнулась на грохот и рванула дверь на себя. В густом облаке морозного воздуха, хлынувшего в проем двери, будто белое привидение, объявилась их мать с большим белым свертком на руках и торопливо прошла на кухню. Любка дрожащими руками с трудом притворила расхлябанную дверь и на цыпочках, затаив дыхание, прошмыгнула следом. Так они и стояли потом посредине кухни, обняв мать, и в голос ревели от счастья и радостно заглядывали в лицо матери, бесконечно родное и любимое, заметно исхудавшее, с синеватым отливом в подглазьях.

И только когда миновало счастье первых минут встречи, Любка разглядела большой сверток, лежавший поперек стола, перевязанный накрест голубой лентой.

– Чего молчишь-то, скажи, где хоть пропадала?! – обиженно спросила девочка и оттерла рукавом слезы с лица.

Мать устало скинула пальто, будто нехотя развязала шаль и, слабо махнув рукой, с тяжелым вздохом выдохнула:

– И не спрашивай, сил моих нет, думала, не донесу, руки-то мои совсем заколели, думала, не донесу, из рук его выроню…

– Кого не донесешь? – с удивлением переспросила Любка и подошла к свертку, который мать осторожно развязывала на столе.

Синюшка безголосо давилась всхлипами и крепко держалась за материн подол. Любка, с застывшим любопытством вытянув шею, наблюдала, как мать разворачивает одну пеленку за другой, и, наконец, догадавшись, кто в этом свертке, одними губами прошептала:

– Дак ты что не сказала-то, что рожать пошла, а нас одних оставила, да еще на праздники…

– Как скажешь-то, если приспичило, думала, кончусь, еле выходили после родов, ноги не ходят…

Любка завсхлипывала:

– Дак лежала бы, как другие люди, мы бы подождали.

– Полежишь у них, когда там все расписано! Только опросталась, и айда, как с конвейера выпуливают…

– А он как? – жалостливо спросила Любка.

– А ничё вроде получился наш Тимурка, такой крикливенький, чернявенький, как уголек, давно хотела заиметь такого парнишечку, – игриво сказала мать и просветленными глазами посмотрела на Любку, подняв перед собой Тимурку.

Его потные, иссиня-черные волосишки, выглядывавшие из-под белой обвязки, слипшиеся щелки набухших красноватостью век на морщинистом, как у старичка, личике вызвали у Любки такую брезгливость, что, сжав ладонями голову, они отвернулась к стене и сквозь слезы с вызовом спросила:

– Дак он взаправду наш или как?

– А то чей, соседский что ли… – обиженно и сердито огрызнулась мать.

– А величать как? – сквозь слезы выкрикнула Любка и уставилась злыми глазами на мать, которая будто споткнулась о невидимое препятствие, с испуганной растерянностью посмотрела на дочь.

– А как величать!? – с растерянным недоумением переспросила она, – а как-нибудь будем… – и улыбнулась. Чуть задумалась и, будто обрадовавшись счастливой находке, весело добавила, – а Иванычем будем величать, как еще, лучше не придумаешь; Тимур Иваныч он и есть Тимур Иваныч, заявился – не спросился. Куда теперь от него денешься, растить будем нашего мальчонку… раз так вышло, – будто оправдываясь, виновато добавила и, нахмурившись, умолкла.

Любка заревела, а потом сквозь слёзы закричала:

– Сатанина ты, сатанина непутёвая! Да я как теперь всех вас на бабину тридцатку буду кормить? Ведь оголодаем совсем! Мне же баба их оставила на мое девичество, чтобы я хоть восемь классов окончила! А теперь-то как жить будем! Ты хоть подумай…

– Ладно тебе выть-то, будто покойник дома, – сердито выкрикнула мать. – Государство поможет как многодетной матери, да из местных властей что-нибудь да выжму и трехкомнатную квартиру выхлопочу. И пусть попробуют не дать, до Москвы дойду, но своим не поступлюсь, – все больше раздражаясь, торопливо говорила она и с хмурым недовольством пеленала Тимурку, который, к его чести, за все это время не проронил ни звука.