Алексей Леснянский - Нецелованные

– Вы недооцениваете уличные университеты, игнорируете дворовое образование, молодой человек, – улыбнулся Аркадий Степанович. – Да будет Вам известно, что ум и сердце поколения, его менталитет, если хотите, во многом закладывается во дворах. Вспомните себя. Нырните в детство и задержите дыхание. Помните свой первый лабораторный опыт? Как лили свинец – а? Как потом влетело за то, что в качестве рудоносных недр был использован аккумулятор соседа? Как кипящий плюмбум прожёг Вам куртку?.. А помните Найду, которую вы подкармливали всем околотком? Помните, как она ждала и встречала Вас? Как Вы с друзьями научили её служить и пророчили в цирковые артисты?.. Потом Найду ещё сбила машина.

– Жучку…

– А помните, как Вы носили по ней траур? – не унимался экзальтированный доктор. – Как положено – в чёрной футболке. И это в тридцатиградусную-то жару. Вы выплакали целое море. Вы были безутешны в своём горе и похоронили Жучку под сенью раскудрявого клёна с воинскими почестями. Девочки даже сплели венки из одуванчиков. А мальчики смастерили деревянный крест, гвоздём выцарапали на нём месяцы жизни несчастной сучки и пальнули из игрушечных ружей. Что там – Вы, лично Вы добыли гранёный стакан, чёрный хлеб, водку, соорудили из них мемориальную композицию и водрузили её на могильный холм по русскому обычаю. А потом были поминки – тризна с печеньем и газировкой…

– Ну-ну, не увлекайтесь, – перебил гэбист.

– А-а, задело, да?! – безжалостно выпалил доктор. – А что Вы помните из сидения на уроках? Стояние на Угре, к примеру, помните? Вы тогда в морской бой с соседом зарубились. Наверняка. Вас волновал трёхпалубный крейсер, а не окончание трёхвекового ига. Вы подумали: «Эка невидаль, стояние на Угре, скука смертная. Стоят, мнутся чего-то». Это ж как талантливо надо было стоять и мяться, чтоб стать вдруг свободными! Нет, Вы только попробуйте! Попробуйте!

– Мне встать и помяться? – спросил гэбист.

– Слишком поздно, дорогой Вы мой, слишком поздно, – вздохнул Аркадий Степанович. – Вас уже не спасти. А этих детей ещё можно. Я привлеку в союзники Жучек, лапту, хоккей, снеговиков, и мы ещё посмотрим, кому будут благоволить недоросли.

– Хорошо… Больше не стану Вас мучить. Вот договор на пятнадцать лет. – Работодатель протянул бумагу. – Ознакомьтесь с условиями.

– Это лишнее, всё равно надуете, – подмигнул доктор и одним росчерком подмахнул документ. – Ну-с, Рубикон форсирован, а за это не грех и хряпнуть. – Новоиспечённый дворник достал из внутреннего кармана пиджака фляжку с коньяком, приложился к ней и спросил: «Так как, говорите, в тайге насчёт Юрьева дня или хоть отпуска?»

– Ответ очевиден.

– Связь с родственниками на время эксперимента, смекаю, тоже не предусмотрена.

– Всё верно… Стационарными и переносными радиостанциями мы город, безусловно, обеспечим, но, сами понимаете, на сестру в Ельце – ведь там, кажется, она у Вас живёт – Вы по ним выйти не сможете.

– И «чёрный тюльпан», надо полагать, не прилетит за мной, коль сложу я в Сибири свою буйну головушку, – задумчиво, нараспев произнёс Аркадий Степанович.

– Не спешите записываться в Ермаки. Подумайте лучше, какие заманчивые перспективы открываются перед Вами. Если эксперимент пройдёт успешно, Ваше имя впишут в учебник по Новейшей истории Отечества.

– И светит мне наивысшая степень признания – ненависть школьников. Им ведь придётся учить мою биографию, так ведь? – углубил мысль собеседника Аркадий Степанович, глотнул из фляжки и не без мазохизма продолжил: «А скучать мне в учебнике не дадут, это уж как пить дать. Уже вижу, как Петров подрисовал мне усы и совещается с Сидоровым насчёт дальнейшего усовершенствования портрета. Петров настаивает на рогах, Сидоров за кольцо в носу. А потом художника вызывают к доске, он мямлит, и Марья Ванна срывается: «Петров, неужели так трудно запомнить годы жизни Бурмистрова?! Это же так просто! Тысяча девятьсот пятьдесят девятый тире две тысячи… две тысячи… Аркадий Степанович Бурмистров не умер, Петров! Такие люди не умирают! В сердцах благодарных потомков они живут вечно!» Спасибо Марье Ванне за её прелестную забывчивость, а то бы я сейчас стал самым несчастным человеком на земле, начал бы обратный отсчёт… А ещё предвижу, как именем Аркадия Бурмистрова назовут… нет, нет, не улицу, не площадь и не звезду! Это банально и отдаёт нафталином. Именем Бурмистрова назовут новый сорт огурцов. Да, да! Морозостойких и неприхотливых! Это за безупречную пятнадцатилетнюю службу в суровой Сибири, если Вы не поняли. Мной будут закусывать, меня будут заготавливать впрок, рассол после меня будет возрождать к жизни, – не это ли бессмертие?..

– Восхищаюсь Вашим ироничным отношением к себе, – улыбнувшись уголком рта, сказал офицер, – ну да вернёмся к делу… Вам может показаться, что мы бросаем участников эксперимента на произвол судьбы. Это не совсем так. Мы намерены продолжительное время поддерживать город с воздуха. Вертолёты будут часто прилетать к вам и сбрасывать грузы, но…

– Но что?

– Но они не будут у вас приземляться.

– Никогда?

– Никогда.

– Даже если пилоты заметят пожар?

– Где?

– Что значит где? Вы смеётесь?

– Ничуть, – ответил офицер. – Где конкретно? В городе? На борту?

– Да Вы сам дьявол, – отшатнувшись, произнёс доктор, горло его перемело песком. – Ладно, и там, и там. Господи, что я несу. Конечно, и там, и там. Ну?

– Как бы Вам помягче сказать, Аркадий Степанович.

– Понятно. Можете не продолжать… Скажите только, как Вы после этого будете жить, офицер?

– С Вами, доктор. Я подал рапорт о переводе в таёжный город. Он подписан. Ещё вопросы?

– Никаких.

– Вас разве не интересует гонорар?

– Обижаете.

– И всё же знайте, что на каждого жителя города будет заведена круглая сумма. Ей будут распоряжаться лучшие финансисты страны. Через пятнадцать лет Вы ни в чём не будете нуждаться…

Стояла четвёртая зима нулевых годов… Десять четырнадцатилетних были подняты по тревоге спустя час после отбоя. Деревянные кровати без матрасов и подушек мгновенно опустели. Без зевков и потягиваний мальчики стали одеваться. Вковывались быстро. Жизнь в тайге без выходных и каникул, насыщенная учением, трудом и лишениями, до срока сделала их мужчинами. С младенчества у них всё было по-взрослому: вместо машинок – машины, вместо пестиков – пистолеты, вместо плюшевых мишек – окрестные шатуны.

Сколько курсанты себя помнили, их программировали на осуществление миссии, примеров которой ещё не знала история. Если бы мы спросили ребят о том, что их волнует больше всего на свете, то они бы ничего нам не ответили. Но точно подумали бы о России. Странно, заметит читатель, что подумали бы, а вслух – ни слова. Почему так?