Пётр Межурицкий - Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская

– Как не слыхать, – уже стоя рядом с князем, поддержал беседу Де Рибас. – Нация диссидентов и бизнесменов. Думаю, вставят они со временем старушку Европу.

– Вашу, стало быть, историческую родину, – уточнил Потемкин. – Вставят, конечно, как же ее не вставить. Старушку Европу и мы, русские, даст бог, со временем вставим. Вот вам бы и подумать, что для старушки лучше: отдаться нам или не нам. А больше вроде и некому.

– Так уж и некому. Впрочем, уже думаем. Но единства во мнениях нет. Иные вообще никому отдаваться не желают.

– Ну, с этими разберемся, – успокоил князь. – Но лечь под совершенно политически безответственный элемент? Подумай, масон, ну что это за страна такая, где любой может стать царем: и еврей, и гомосексуалист, и афроамериканец? Ну, скажи, стоило ради этого Карфаген разрушать?

– Об этом можно спорить, – тем не менее не стал спорить Де Рибас. – Но почему в вашем списке любых не указаны, например, мусульмане, славяне и лесбиянки? Что за дискриминация?

– Не придирайся к словам, масон, а лучше намекни, для кого город строите? – и внезапно посерьезнев, князь твердо пообещал. – Подожди, доберусь я до твоих катакомб!

И Потемкин свое слово сдержал, но лишь частично. До катакомб он не добрался, но докладную записку о том, что они суть подкоп под Святую Русь государыне направил. Как ни странно, тем самым он лишь поспособствовал спасению Южной Пальмиры от, казалось бы, неминуемой гибели.

Дело было так: государыня-императрица все-таки однажды скончалась, и российский престол достался ее наследнику, люто ненавидевшему свою матушку-государыню и все ее дела, одним из которых было убийство его батюшки-императора. Естественно, по давно укоренившейся в мире традиции, всякая новая власть начинает с заявки на свою относительную праведность в сравнении с предшествующей. А поскольку никого особо в порочности свежепреставленой власти убеждать было не надо, страна нуждалась в образцово-показательном акте административно-государственного отмщения начальства нынешнего правителям предыдущим.

Что можно было придумать? Посмертно осудить императрицу и отказать ее праху в праве покоиться среди останков других венценосных особ? Нет, тяжба, даже триумфальная, с прахом императрицы-матери не могла вполне удовлетворить тонкую и мечтательную натуру императора-сына. А вот уничтожить живое, да еще чуть ли не любимое детище покойной матушки, это было, кажется, именно то, что нужно.

И государь подписал указ об удушении Южной Пальмиры прямо в колыбели. Гонец с предписанием немедленно заморозить строительство города в связи с полным отсутствием целесообразности его существования в природе отныне и впредь уже отправился в дорогу, когда некая затейливая интрига поставила все с ног на голову.

Один из придворных, которого император опрометчиво числил среди, безусловно, своих людей, как бы в порыве искреннего восторга забыв всякую осторожность, публично воспел мудрость государя.

– Какая своевременная мера! – воскликнул он. – Ведь еще князь Потемкин направил вашей покойной матушке докладную с подробнейшим анализом того вреда, который, несомненно, причинит нашей Богом хранимой империи само существование Южной Пальмиры.

– Потемкин? – напрягся государь, и в глазах его отразились такая бездна всего нехорошего, что присутствующие при сем немедленно втянули головы в плечи. – А ну-ка вернуть гонца!

Надо ли пояснять, какие чувства испытывал император к отъявленным фаворитам своей матушки? Так Южная Пальмира обосновалась на карте государства Российского. А немногим более полутора веков спустя в этом городе родились и живут почти все герои нашего повествования.

Однажды Аркаша заболел. На вызов пришла участковый врач, совершенно измотанная самой благородной трудовой деятельностью за смехотворную зарплату женщина. Войдя в комнату, она присела на стул, расстегнула зимнее пальто, открыла школьный портфель с допотопными медицинскими принадлежностями и ворохом бумаг и, не глядя на больного, устало, но профессионально поинтересовалась: «На что жалуетесь?». Аркаша сразу ее узнал, потому что это была не кто иная, как Верочка Семисветова.

– Я Аркадий Горалик, разве вы не помните меня, доктор? – спросил он, и в голосе его прозвучала обида.

– Конечно, помню, – искренне обрадовалась Верочка. Она и впрямь узнала его, хотя в первый и последний раз они видели друг друга в день Аркашиного появления на свет. – Куда же вы исчезли так надолго?

– Я не исчезал, обо мне газеты писали.

– Я газет не читаю.

– Меня и по телевизору показывали, правда, давно.

– Я и телевизор давно не смотрю.

– Как же вы живете?

– Это как вы живете? Разве можно читать эти газеты и смотреть этот телевизор?

– Но у меня других нет.

– Поэтому вы и болеете.

С этими словами Верочка принялась осматривать больного. Осмотрев, резюмировала: «Граница сердца слева несколько увеличена, отчетливых шумов нет, периодическое раздвоение первого тона. На митральном клапане выраженные сильные тоны. Граница печени увеличена до края реберной дуги, и вообще, вы сильно изменились за последние двадцать лет. Однако все можно поправить, если вы не будете принимать лекарства, которые я обязана вам прописать, а воспользуетесь русскими народными средствами, которые я не имею права вам рекомендовать.

– Я еврей, – почему-то нашел нужным заметить несколько растерявшийся Аркадий, вовсе, впрочем, не подразумевая, что русские народные методы могут ему навредить. И уж совершенно неожиданно прозвучала реплика Верочки

– Никакой ты не еврей, а самозванец! Ты, если хочешь знать, вообще пока никто. Тебе даже неизвестно, мужчина ли ты.

Верочка и близко не имела в виду конкретных обстоятельств биографии пациента, но Аркадий понял ее именно в обидном смысле. Иначе и не могло быть. Несмотря на свои двадцать лет, сексуальным опытом он обзавестись не успел, что справедливо переживал как серьезный недостаток. Он даже не предпринимал попыток наладить отношения с женщинами, которые ему нравились. Зато с женщинами, которые не вызывали в нем никакого подобия любовного томления, он по-человечески сближался очень легко и дружил с ними непринужденно. Каковы в этой связи были шансы Верочки на его дружбу, Аркадий пока не догадывался.

– Считать себя евреем или мужчиной только по праву рождения, в сущности, недостойно мыслящего существа.

– А кем должно считать себя мыслящее существо по праву рождения? – совсем уже опешил Аркадий. – Я по матери Горалик, а имени моего отца не знает никто. В том смысле, что мама никогда мне его не называла, и я почему-то уверен – не назовет. Не китайцем же мне себя поэтому считать, хотя все говорят, что они такие мудрые.