Инна Шолпо - Путешествие улитки и другие рассказы

– А что, неправильно, что ли? Что хорошего в этих самых порывах?

А сама виновата: не нужно спрашивать, если видишь, что человек дремлет!

После этого Хэм, конечно, не ожидал, что она доверит ему выступить в композиции про декабристов, хоть и в роли царя. Но вскоре после этого урока она попросила десять человек остаться, в основном мальчиков – и его тоже, и всем предложила участвовать. За две пятерки. Все согласились: получить у Светочки две пятерки было непросто, тем более что она почему-то не отличников выбрала.

Неизвестно, как они с историком это дело сочиняли, но репетировала с ними чаще Светлана, иногда они вдвоем. И рассказывала, объясняла им все об их героях в основном она. Многое им тогда было сложно понять. Но Светлана говорила так, что невольно заражала других своими чувствами, и было ясно, что эта страничка истории для нее – что-то святое, вроде как идеал жизни. Цезарь – тот все больше рассказывал о каких-то бытовых деталях. Девчонки под его руководством платья шили и для мальчиков эполеты и аксельбанты делали. А она все об этих… о прекрасных порывах.

И в конце концов у них получился не просто спектакль, после которого их в школе узнавали даже старшеклассники, а что-то гораздо большее. Они все немного изменились и как-то больше сдружились, что ли. Все вместе подошли потом к Светлане и сказали, что не нужно им эти пятерки ставить: не для этого играли. Вернее, не играли даже. Жили.

Правда, говорят, Нинуля, завуч по воспитательной, устроила потом Светлане сцену. Насчет того, что дети на спектакле плачут, у них травмируется психика, особенно у исполнителей, потому что они переживают. Но Светлана, конечно, ее проигнорировала.

А в девятом классе она объявила, что будет вести литературный кружок. Почти все, кто в спектакле играл, стали туда ходить. И Хэм тоже. Вот тогда и наступила она, эта осень, которая теперь пылится на антресолях в коробке из-под ботинок фабрики «Скороход».

По Тринадцатой линии бежали, спотыкаясь и второпях толкая друг друга, блеклые сухие листья, иногда забегая во дворы, даже в тот пустынный двор-колодец, куда смотрело окно Хэма, а один – не то глупый, не то отчаявшийся, – удирая от дворника, выскочил прямо на Средний проспект, но его тут же затолкали кроссовками и вышвырнули обратно – чуть потрепанным и вполне смирившимся.

Хэм, как всегда, опаздывал в школу. Ну он же не виноват, что живет совсем рядом. Очень хотелось спать. Ничего, на литературе у Светочки можно отоспаться. И не думать о том, что… нет, это глупости, бред, фантазии… Он же не фантазер, вовсе не романтик! Мальчик без комплексов и дешевого самолюбия: себе цену он знает, а на окружающих в общем-то плевать.

Вот она на кружке говорила о романтиках, о том, что они не принимают мир таким, каков он есть. Не соглашаются с миром. Господи, боже мой, что значит «не соглашаются»? Как можно не принимать то, что объективно существует, чего никто никогда не изменит и изменить не может? Не соглашаться с ураганом, который сметет тебя с лица земли? Как будто кто-то спрашивает твоего согласия! Глупо и смешно. Если дураков и сволочей в мире в сто раз больше, чем умных и порядочных людей, то что значит «не соглашаться»? Надо просто как-то попытаться приспособиться, найти себе подобных и идти своей дорогой.

Хэм как-то пытался объяснить Светлане, почему он ходит на все концерты Кинчева, хотя у него и записи есть, и знает все наизусть. Просто он там не один. Рядом – люди, тесно, одним целым. И можно вместе ощущать ритм, положив руки на плечи друг другу, и кричать, и петь, и все сердца будут стучать в такт, и теплом разольется кровь по жилам. И не важны нюансы – кто там рядом, что, – те нюансы, что всё губят; вникать не нужно – чтобы не разъединяться. Уж она-то должна бы это понимать, наверное… А она ему в ответ что-то про массовый психоз.

Но ведь соединить может только что-то внешнее. Высшая сила. Ну не то, что в одном человеке, и не то, что в другом, а что-то третье, вне их. И нужно искать это третье, а не проламываться в другого человека со своим «я».

Впрочем, долго рассуждать и философствовать Хэму лениво. А вот выкрасить волосы в зеленый цвет или заложить под школу побольше динамита и рвануть – иногда хочется. Потому что, в общем-то, какое Нинуле дело до его прически и до покроя брюк? Ну на коленке у него карман, в конце концов, это дело привычки. Он лично в обсуждении ее туалетов участия не принимает. И не хочет он в комсомол вступать, вот ведь пристала… Главное, логика такая замечательная: ты плохой, потому что не вступаешь в комсомол, давай, скорее вступай. Зачем же я вам такой плохой там нужен?

Ну, предположим, достигнем мы все полной гармонии: все в синих костюмчиках, у всех карман где положено, галстучек, одеколоном «Чарли» несет, ах, какие мы паиньки, ах, какие мы славно одинаковые… Ну так неужели же вас не затошнит? Скука-то какая, скука-то смертная!

Только вот беда – Хэм это давно понял и поэтому обошелся без серег, унитазных цепочек и других более серьезных атрибутов свободомыслия: как только выбьешься из-под одной гребенки, так как раз под другую и попадешь. Глядь: все с зелеными волосами, у всех в носу серьга, на коленке карман. На миллион во фраках – миллион без штанов. И что? А где я? Я где?

Светлана говорит, что главное не в одежде, не в каких-то атрибутах, а в том, что внутри. Но как же тогда узнать своих?

На крыльце они с ней, конечно, столкнулись. Он вежливо пропустил даму вперед, уступая ей честь открыть тяжелую дверь, и только потом сообразил, что не до конца овладел правилами этикета.

Накануне было воскресенье, и Хэм целый день провел в Павловске с фотоаппаратом. Он шел по листве, шел и шуршал, вбирая в себя осенний воздух и глотая его легко и счастливо. Так можно было идти целый век и думать, что сможешь так целый век жить: «Здравствуйте, Светлана Евгеньевна!» – «Здравствуй, Саша!» Так – целый век. И жизнь будет ясна и прозрачна, как этот воздух с запахом подмороженных прелых листьев.

Навстречу Хэму прошла девушка в кленовом венке. На лице ее лежал тусклый осенний свет. Мальчик лет четырех хватал руками охапки листьев и подбрасывал их вверх. Они падали, ярко и бесполезно взметнувшись, и чёрный карликовый пудель, подпрыгивая, пытался поймать их на лету.

Фотографии у Хэма получились какими-то нереальными, сказочными. Словно бы в них, где-то в невидимом слое, проступило что-то такое, чего не было в кадре. Он печатал их до полуночи. Ему казалось: еще немного, и он что-то поймет. Про себя, про нее, про жизнь…

А теперь он хотел спать. Но отоспаться на уроке не получилось. Была письменная работа. Ну конечно, первым уроком в понедельник – лучше не придумаешь. Светлана стояла у окна и рассеянно смотрела на клён, одиноко растущий на маленьком живом островке посреди заасфальтированного школьного двора. Она часто так стояла и смотрела в окно. Как будто ждала чего-то или кого-то. И не видела, что Митрофанов списывает.