Виктор Ефремов - Бескрылый воробей

До дома оставалось ещё четыре километра. Стараясь скрыть одышку, я принял предложение сестры. К тому же бежать по хлипкому мосту, наспех сооружённому ещё в досоветскую эпоху, было не самой лучшей идеей. Коренные жители называли эту речушку «Дарующей жизнь». У местных явно было чувство юмора: в ней не водилось даже водомерок.

Несмотря на то, что я всю жизнь искал тишины и уединения, общение с Катей приносило мне массу удовольствия (хотя порой я бежал от неё, как от огня). Мне нравилось объяснять сестре то, что не понятно ей, и пытаться понять то, что старается донести до меня она. Я любил дурачиться с ней и никогда не упускал повода поспорить о чём бы то ни было. Но, чёрт возьми, в конце концов я заменял ей отца и считал своим долгом воспитывать её, поэтому дурачество время от времени сменялось советами и ненавистными ей наставлениями.

– Кать, я сегодня заходил в школу. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Он сам виноват, – оборвала сестрёнка, уставившись под ноги.

– Знаешь, Вера Владимировна думает иначе.

– Он сам виноват, – упрямо повторила она.

– Кать, зачем ты украла книгу Глеба? – продолжил я неприятный нам обоим допрос.

– А зачем он дразнил меня? Зачем он повторял постоянно, что это, видите ли, ограниченное издание, подписанное самим Джеком Лондоном? Нельзя вести себя как зазнавшийся индюк и оставаться при этом безнаказанным! Я ведь… Я просто хотела его проучить. Мне не нужна эта книга, я перечитывала «Морского волка» раз десять, а «Белого клыка» знаю чуть ли не наизусть. И какого чёрта…

– Не ругайся!

– Извини… Почему он считает обязательным показать каждому её кожаный переплёт и этот чёртов ценник? – с трудом сдерживая слёзы, выедавшие солёные просеки на веснушчатом лице, подытожила юная клептоманка.

– Катя, – остановился я, вглядываясь в её глаза, – воровство – последнее дело. Запомни, честь выше всякой глупости. А индюк, какой бы пышный и роскошный он ни был, рано или поздно попадёт в суп.

– Ты прав, ты как всегда прав, – уступила сестра. – Мама ни за что не отпустит меня в летний лагерь, если узнает об этом. А ведь я всё лето копила на путёвку: раздавала эти несчастные листовки и продавала мамины гладиолусы, – она замолкла, потупив взгляд и окончательно разревевшись.

– Давай заключим сделку: ты вытрешь слёзы и пообещаешь мне больше никогда не опускаться до уровня пернатых, а я ничего не расскажу маме, и ты обязательно Балтийское море. Идёт? Я даже добавлю тебе на путёвку, гладиолусы подождут.

– Обещаю! – сверкнули сияющие девичьи глаза.

Договор вступил в силу, как только мы деловито пожали друг другу руки. Правда, уговорить упрямого ребёнка извиниться перед пострадавшим мне так и не удалось.

– А теперь, – похлопав по плечу несовершеннолетнюю преступницу, я подытожил, – ты водишь!

В доме царило настоящее пекло. В отличие от фермы Воробьёвых, располагавшейся в тенистой низине, наша ферма с удовольствием питалась всем солнечным теплом, которое только может вкусить самое пустынное место на планете. Вечерняя прохлада, совсем недавно успокаивающая пульсирующую боль в висках, мгновенно сменилась подлинным летним зноем, выбивающим испарину из каждой поры пышущей жаром кожи. Неторопливо уходящее за горизонт солнце, казалось, не хочет так просто отпускать эти и без того выжженные дотла земли, из последних сил цепляясь когтистыми лучами за каждую ускользающую из рук травинку. Старый вентилятор, собранный из моторчика выдохшейся бензопилы родом из бородатых годов и самодельных лопастей, примотанных друг к другу чёрт знает чем, еле справлялся с порученной ему работой. Сквозняк, казалось, пытался спрятаться в стенах нашей старой лачужки от ненавистного им солнца, но, задыхаясь, исчезал где-то посреди комнаты, так и не успев попроситься на ночлег. Единственное место, в котором хотелось находиться весь невыносимый день от полудня до самого вечера, было занято молоком, подмороженным фаршем и красочным конфетти из томатов, огурцов и початков кукурузы. К сожалению, холодильник не мог вместить в себя стовосьмидесятисантиметрового детину.

Из кухни доносился голос матушки, сопровождающийся торопливым стуком ножа, выбивающего марш о кухонную доску. Скрип ржавых оконных петель, время от времени прерывающий идиотские шутки радиоведущих, напоминал мне о том, какой я плохой хозяин.

– Катя, это ты? Когда придёт братец, передай ему, чтобы он в кои-то веки занялся домом и починил окно. Этот скрип сведёт меня с ума, ей-богу, – протараторила мама, ни на секунду не сбившись с ритма.

– Я тут, мам. Извини, был занят, время работает против нас.

– И чем же ты был занят? – прекратив барабанную дробь, прервала меня она.

– Я разобрался с мельницей и почти закончил латать крышу сарая, – теряя улыбку ответил я.

– И что же тебя остановило? Крыша течёт, техника на ладан дышит, это чёртово окно, прости меня господи. Дом по швам трещит, а тебе плевать!

– Не начинай, мы тысячу раз это обсуждали, – окончательно спрятав безмятежное выражение лица, выдавил я.

– Нет уж, ответь: что ты делаешь на этой ферме? Что можно делать на изъеденной термитами вдоль и поперёк, разваливающейся ферме столько времени? Сколько ты там просидел сегодня: час, два? А вчера? Сколько это может продолжаться? Сколько ещё ты собираешься испытывать моё терпение? – с каждой секундой она всё громче продолжала бить по мне пулемётной очередью.

– Сколько можно тебе объяснять, – продолжал я, синхронно повышая тон, – мне это нужно, без этого я не смогу собраться с мыслями и дописать свой грёбаный роман!

– Ты всё о своей книжонке? Ты – единственный мужчина в семье, хватит играть в игрушки, видел бы тебя сейчас твой отец! На нём одном держалось всё в этом доме!

К слову, мы с Катей не родные брат и сестра. Так вышло, что мой отец умер задолго до её рождения и задолго до того, как мама встретила этого подонка. Папа был хорошим человеком, в самом деле, хорошим, однако, пневмококк, видимо, посчитал иначе.

– И где он теперь?! – не подумав, ляпнул я, от чего мне мигом стало тошно от самого себя.

Несколько секунд воздух пропитывала тишина. Не та, о которой писали поэты, опьянённые размышлениями о таинстве смерти, нет. Не гробовая, не свинцовая, не режущая слух, даже не та тишина, от которой в жилах стынет кровь и прерывается дыхание, нет. Тишина совершенно иная, но не менее пронзительная от того. Было слышно всё: стук антикварных часов из красного дерева, доставшихся нам от бабушки, выбивавших полдень ещё при завоевательных походах Бонапарта, скрип злополучного окна, ставший последней каплей в переполненной чаше наших непростых отношений, щебет изнывающих от жары птиц. Было слышно всё, кроме наших голосов.