Антон Уткин - Тридевять земель

– Слушайте, а что это вы делаете? – спросил он.

– Не знаю, с какими целями вращают бокалы другие, но у меня это дурная профессиональная привычка.

– Вы бармен или винодел, – предположил Михаил.

– Да нет же, – рассмеялась Жанна. – Всего лишь винный критик.

– А есть и такие? – изумился Михаил, и тут же поспешил себя поправить: – Как я груб! Кто-то же должен, в самом деле, направлять наши вкусы.

Выяснилось, что Жанна работала винным критиком в журнале "Формат", – том самом, главный редактор которого отбывал срок в Кировской области и в доме которого она гостила.

– А какие у вас вкусы? – несколько двусмысленно спросила Жанна, но Михаил не принял этот удар. Немного помолчав, он сказал вполне серьезно:

– Я фотограф. И моя цель такова: когда я, например, снимаю камень, я хочу добиться того, чтобы он выглядел как камень, но одновременно как что-то большее.

– Всё ясно, – засмеялась Жанна. – Значит, вы не моя целевая аудитория.

– Жанна, не ставьте на мне крест, – взмолился Михаил, сообразив, что сейчас не время взлетать к небесам.

Жанна пригубила вина и взглянула на него милостиво.

– И вот что, – предложил Михаил. – Может, будем на «ты»?

Жанна ещё немного покрутила бокал, но то было уже не профессиональное раздумье.

– Хорошо, – постановила Жанна, – будем на «ты»… Миша. – Она произнесла его имя, усмехнувшись, будто насмешливо взвесила. – Кстати, красные вина здесь настолько тёмные и крепкие, что если добавить такое же количество воды, они становятся такими же густыми по цвету и такими же спиртуозными, как обычные вина Бордо.

– Буду знать, – сказал Михаил. – Ещё бы узнать про консульство.

– Далось оно тебе, – усмехнулась Жанна и посмотрела на него с новым интересом, как будто открыла в нём деталь, которая сама по себе ей неприятна, но пока терпима и даже мила.

Над Котором распустилась звёздная ночь, поток туристов иссяк, и городок замер у подножья величественных скал. Огни, украшающие крепостные верки, зацепившиеся за скалу, легли на воду оранжевым отражением, образовав фигуру, похожую на сердце. Михаил с Жанной неправильными кругами бродили по узким улочкам, скользя по стертым до блеска булыжникам мостовой, натыкаясь на бары, где шумно веселилась местная молодёжь.

С колокольни собора святого Трифона ударило полночь. Такси пробиралось по узкой извилистой дороге вдоль залива, выхватывая из темноты светом фар силуэты старинных домов и очертания деревьев. Справа мерцали и никак не хотели кончаться разноцветные огни Доброты, чёрный хребет над ними неровно обрезал тёмно-синее небо, на котором горели золотистые звёзды; тёплый воздух, напитанный морем, смешивался с цветущими кустами немыслимых цветов и оттенков, и на мгновенье Михаила коснулась та легкая беспечность, когда мир кажется простым, благожелательным, созданным специально для тебя, а сам человек представляется себе добрым исполином, для которого нет ничего невозможного. Они разместились на заднем сиденье, и их тела с некоторым запозданием повторяли движения автомобиля. Михаил не строил никаких планов – просто присутствие рядом симпатичной женщины было приятным дополнением к расслабленной атмосфере курорта.

– У тебя приятные духи, – заметил он.

– "Самарканд", – коротко ответила она и как-то замкнулась.

Терраса Ваниного дома была освещена; малыши давно спали, но взрослые ещё сидели за столом. Их негромкие голоса отчётливо раздавались в по-южному чуткой ночной тишине. Жанна к обществу не присоединилась, сославшись на усталость.

Ирина Александровна с женской ревностью, но и с удовлетворением наблюдала её исчезновение.

– Поставь фумигатор, – насмешливо сказала она сыну, проследив его взгляд, – а то комары налетят.

– У вас тут и комары есть, – парировал Михаил. – Совсем как в Соловьёвке. И даже было русское консульство. Двести лет назад.

Но никто здесь не обладал необходимыми познаниями в истории, чтобы удовлетворить его любопытство, и даже всезнающий Ваня не смог найти этому объяснение. Начали возникать было различные предположения, но после рокового упоминания о деревне мысли Ирины Александровны приобрели совершенно иное направление. Она скорбела о Соловьёвке.

– Вот была бы жива бабушка, – тяжело вздохнула Ирина Александровна, – она бы знала, как поступить. Она не отдала бы просто так землю неизвестно кому.

– А кому? – уже раздражённо спросил Михаил.

– А тому, – не растерялась та, – кто поумнее нас с тобой, кто имущество прибирает, а не разбазаривает.

Черты бабушки в восприятии Михаила, да и остальных членов семьи, несли в себе что-то сакральное, имя её было свято, поэтому Михаил и не думал возражать, понимая предстоящее дело как не очень приятную, но неотвратимую обязанность. Ему хотелось остаться еще в Черногории, и не хотелось в деревню.

Быть может, при подобном семейном пасьянсе это было и не совсем обыкновенно, но в этой семье роль Ивана-дурака сызмальства закрепилась за Михаилом. Схема, в которой матери враждуют с дочерьми, но живут душа в душу с сыновьями, в данном случае не работала, и дураком был назначен Михаил. Был ли он дураком или не был, но сестра его Таня от пресловутой земли была надёжно ограждена заботами о двух своих малышах и в справедливом согласии с этим своим естественным правом больше думать ни о чём не желала, а Ирину Александровну от подобных хлопот избавлял сравнительно почтенный возраст и некоторая, как она порой давала понять, культурная несовместимость с людьми, от которых будет зависеть судьба её земли. Имела ли она в виду провинциальных жителей вообще, или только чиновников районной администрации, оставалось неясным.

Хотя после смерти бабушки Михаил и сам приезжал в деревню лишь единожды, кое-что починить и законсервировать, в нём засело недовольство сестрой, равнодушной к их совместному прошлому. Иногда в его воображении вставали картины из ягодненской жизни, и, хотя в жизни той было немало трагических эпизодов, которые так или иначе его касались, чаще вспоминалось счастливое и радостное, и однажды он с некоторым удивлением понял, что бережёт всё это для какого-то будущего, тихого и спокойного существования, но столь отдалённого во времени, что, пожалуй, можно было признать его химерой.

Словом, Михаил улетел домой, едва распробовав это особенное адриатическое существование. В день отлёта он видел Жанну: она лежала в ярком купальнике под солнцем на конце длинного мола, по-видимому, что-то читала.

С тех пор, как застрелился Павлуша, комната его, вернее, кабинет, постоянно держался под замком. Ключи от кабинета имела Гапа да младший брат Павлуши Сергей.

Говоря по правде, некому и было заходить туда, в эту неизвестно от кого запертую комнату, но отчего-то так повелось. По волости, было слышно, уже поползли слухи про привидение. Гапа, случись ей проходить мимо двустворчатой двери, неизменно крестилась, а вот Сергей иногда захаживал. Кто знает, что на него находило, только иногда вставлял он в замочную скважину стальной ключ, проворачивал его, прислушиваясь к тугому и лёгкому щелчку, и, угнездив на письменном двухтумбовом чёрного дуба столе вечно коптящую лампу, усаживался в кресло перед ним, поставленное так, чтобы виден был сад. Слегка подперев верхнюю губу нижней, как это свойственно делать людям, находящимся в глубокой задумчивости, отягчённой ещё и неразрешимым недоумением, он медленно передвигал взгляд с предмета на предмет, и, хотя все предметы, которые представали перед ним, были ему отлично знакомы, выражение некоторой озадаченности не покидало его лица, точно он видел их впервые. Снисходительная строгость проглядывала в его взоре, и близорукими глазами он как бы говорил: "Что же вы это, братцы, а?.. Что-то не того. Брата-то не уберегли". И вещи под строгим немного укоряющим взглядом Сергея Леонидовича словно бы несколько умалялись, тем самым выражая согласие с упрёком голубых глаз смотрящего на них человека: "Не уберегли, батюшка. Был грех. Чего и говорить".