Юрий Кривоносов - Карьера Отпетова

Есть и другое толкование: «Право – власть, свобода действий, но и законность…». Правый же в более позднем, современном понимании может значить и реакционный, регрессивный и в своем крайнем выражении близкий к тому, что в прошлом называли фашизмом; ныне же эта форма крайней «правости» именуется экстремизмом.

Мне все же думается, что термин «ПравослОвие» выбран тут, скорее всего, потому, что в этой вере, как, впрочем, видимо, и во всякой другой, уживаются самые различные явления, идеи, установления – добро и зло, старое и новое, святое и грешное… И здесь, также как и везде, может быть так, а может быть и этак – все зависит от того, как что повернуть. И все-таки я чувствую, что объяснение это далеко не исчерпывающее и сам не могу до конца с ним согласиться и поставить тут точку, зная, что есть и другое значение термина «ПравослОвие» (правда, несколько архаичное) – учение о Правах и Законах, юриспруденция. Только это уже не имеет прямого отношения к тому, что описывается в нашей книге, а корреспондируется, хотя и формально, со словом «ПравослАвие» в его более узком значении – славить право, но как бы это все ни выглядело теоретически, при чтении самой книги убеждаешься, что в основе ПравослОвия лежит определенно благородная идея. Другое дело, как она воплощается теми, о ком эта книга повествует…

И все-таки, если кто-то уж очень будет напирать на сходство слов «ПравослОвие» и «ПравослАвие» и въедливо искать здесь какую-то аналогию, нам останется только обратить его внимание на тот момент, что все встреченное им в книге, никакого отношения к Православию не имеет, а то, что слова схожи по звучанию, еще ничего не значит. Мало ли какие слова похоже звучат или близки по происхождению! Тут даже на один корень полагаться нельзя. Возьмите, например, такую пару, как «преданность» и «предательство»! И больше того вам скажу – даже разница в одну букву может разбросать слова дальше, чем это можно предположить, да что там слова – целые устоявшиеся веками выражения вдруг обретают в корне отличное значение.

Предлагаю в качестве примера разобрать знакомое еще со времен Древнего Рима каждому школьнику латинское изречение – VERBA VOLANT, SKRIPTA MANET. Тут, как говорится, любой дремучий камчадал потянет со своей задней парты руку, чтобы проорать: «Слова улетают, написаное остается!». А теперь давайте заменим в слове VOLANT только одну букву – Т на Д, чтобы оно приняло вид VOLAND и что мы в итоге будем иметь? – «Слова Воланда остаются написанными!».

Вдумайтесь-ка в глубинный смысл новообразованного изречения. Значит, выходит, не сотрешь уже эти слова, они, получается, уже вечные, бессмертные? Вот она, одна буква-то! И не на этом ли изречении базируется знаменитая реплика Воланда – «Рукописи не горят”? Конечно же, именно на нем! Правда, хотя в известном нам случае и нет отточия, он, по своему обыкновению, сказал не все. Но в этом-то и сила Нечистой Силы, что она сбивает людей не тем, что врет, а тем, что всегда чего-нибудь не договаривает. Впрочем, и людей она к тому же приучила – недоговаривать. Или они – ее, если принять на веру, что сам Сатана всего лишь порождение человеческой фантазии. Но как бы там ни было, а люди недоговаривают даже в таком неимоверно важном случае, как формула присяги, которая, как нам известно, звучит так: «Обязуюсь говорить правду, только правду, ничего кроме правды». А ведь, между прочим, существует классическая формула, о которой никогда не упоминают, как будто ее и не было вовсе. А в ней-то как раз и вся соль, потому что кончается она словами «…всю правду».

Так вот, Воланд, бросив упомянутую реплику, не сказал всей правды (если там, конечно, не купюра), не закончил своей мысли, которая наверняка должна была выглядеть так: «Рукописи не горят, горят авторы… иногда читатели… но почти никогда – критики». Можно было бы тут рассмотреть вопрос об огнеупорности последних, но я боюсь не выдержать сопоставления моих рассуждений с теми, что содержатся во «Вступлении от Хиросима», и ограничусь лишь соображением о читателях, потому что с авторами, как мне кажется, все ясно. Но для этого мне придется совершить небольшой исторический экскурс и вспомнить… мою бабушку, потому что именно она и была в моей жизни самым первым деформатором, то есть человеком, открывшим мне, что на свете совершенно не обязательно во всем придерживаться кем-то раз и навсегда установленной формы и что самостоятельность суждений и действий порой позволяет добиваться той же самой цели с меньшими для себя и человечества потерями. Если бы моя бабка Дарья была ученым, то она, несомненно, далеко бы продвинула науку, потому что, не дойдя до инакомыслия, сумела стать инокоподходящей ко многим делам, в том числе и к религиозным. Но она под словом «ученый» понимала человека, окончившего начальную школу, и была простой дружковской крестьянкой, правда, бойкой, а порой и бедовой до отчаянности. В бога она верила несокрушимо и с нечистой силой не зналась, если не считать того, что порой в сердцах поминала черта, усекая его на одну букву, отчего он трансформировался в короткое слово «бис». Справедливости ради следует сказать, что о Воланде она и слыхом не слыхивала, несмотря на то, что книга о нем в ту пору уже была написана. Однако от «написать» до «прочитать» иногда, как говорит классика, «дистанция огромного размера”… «Мастера и Маргариту» тогда вообще еще никто не читал, а что уж спрашивать с моей Дарьи Павловны, которая и церковно-приходской школы-то не закончила. Молитвы она знала, но к текстам их подходила творчески, приспосабливая каждую из них к текущему моменту и его надобностям. Узнал же я об этом после того случая, когда начал прислушиваться, что она там такое бормочет себе под нос. В первый раз я заметил это бормотание, когда однажды на рассвете помогал ей тащить к рабочему поезду, с которым она ездила на базар, корзинку с вишнями из нашего сада. Вы знаете, что такое романовская вишня?! Ну, об этом как-нибудь потом…

Бабушка, ты чего? – спросил я, не разобрав каких-то ее слов, как мне показалось, относившихся ко мне.

– Не обращай внимания, – махнула она рукой, – молюсь я …

– Как молишься? – удивился я, – Разве так молятся?

– А как?

– Ну, как… Перед иконой – на коленки становятся и молятся…

– Ты-то это откуда знаешь?

– В кино видел…

– То-то что в кино. От кино до жизни – что от подсолнуха до солнца.

– Это почему же так?

– Подрастешь – поймешь… А мне по-твоему, киношному, молиться нельзя, некогда мне, нема часу… И так еле с хозяйством управляюсь… Я уж на ходу… Где уж мне по правилам-то…

– А не по правилам разве считается?

– Дак какая ж Богу разница, каким путем к нему мое слово придет? Тебе вот, если ты что-то узнал, какая разница – по радио ты про это услышал или из разговоров, а, мабуть, из книжки вычитал? Главное – знаешь, и ладно. Думаешь, наверх официально обращаться лучше? Хуже ж быть не может. Мольба, она когда по правилам идет, до Бога может и не дойти, того и гляди ангелы-архангелы по инстанциям ее замотают или исказят до неузнаваемости – и концов не найдешь – у них ведь входящих-исходящих нету, А я неофициально обращаюсь, вроде бы как лично получается, по-свойски, напрямую, из рук в руки, без посредников. Тут, может, чего и выйдет…