Борис Кокушкин - Рабыня Малуша и другие истории

Тройка худосочных крестьянских лошадей, увязающих по самые бабки в весенней распутице, с трудом выдергивала ступицы колес из схватившей их размокшей глинистой почвы, словно бы не пускающей путешественников в чуждую для них страну – Сибирь.

Степь заканчивалась; все чаще стали встречаться купы низкорослого подроста, а далеко впереди тонкой темной полоской просматривался коренной лес.

Ближе к ночи тройка подошла к опушке леса и остановилась на относительно сухом пригорке, покрытом толстым слоем мха. Здесь-то и было решено устроить привал, поскольку лошади изрядно устали, а до ближайшего села было верст двадцать такого же чмокающего бездорожья.

Возчик, не мешкая, распряг лошаденок, стреножил их и пустил к другим лошадям обоза на выпас, где оголодавшие животные тотчас принялись подбирать ошметки прошлогодней травы, там и тут лоскутами торчащие в едва ли не сплошном мшистом ковре.

Жандармы, нехотя вылезшие из пролетки, саблями нарубили лапника, набрали сушняка и разожги костер, чтобы обсушиться и приготовить немудрящий ужин. На ночь арестант с возчиком улеглись на еловый лапник под пролеткой и довольно быстро уснули, – один – по-крестьянски быстро и незатейливо, слегка подхрапывая, другой, – пребывая в тяжелой и мучительной задумчивости, в который раз перебирая в голове все, что привело его на этап. Эти воспоминания совершенно измучили его, избавиться от них не было никаких сил, – они возвращались к нему каждый раз, стоило ему только закрыть глаза и забыться…

Их помещик, Иван Сидорович Тресков, из мелкопоместных дворян был не лучше и не хуже других. Больше всего его интересовали охота да дворовые девки, коих он менял по мере того, как они, согрешив с ним – чаще всего в бане, становились непригодны для любовных утех. Таких он отправлял к родителям, позволяя им то накосить для коровы на зиму лишнего сена с барского луга, то спилить несколько сосен для ремонта избы, при этом выделяя отправляемой девке небольшую для него, но существенную для крестьянского хозяйства денежку.

Ребятишки, рожденные от него, вливались в общую стайку многодетной крестьянской семьи и были не в тягость в хозяйстве.

Бывало, застанет Иван Сидорович какого-то бедолагу на охоте в своих угодьях, погрозит кнутом, пожурит, да и отпустит с миром.

А вот староста Степан Савров был настоящим разбойником с большой дороги, но перед барином юлил и пресмыкался, всячески выказывая ему свою преданность. Ему многое сходило с рук, – ведь именно он поставлял помещику молодок и отправлял их к родителям после того, как барин отяжелит их.

Конечно, и крестьяне были не ангелы и время от времени то украдкой спилят пару деревьев для своих нужд, то накосят травы в лесу для коровки, а то и сожнут краюшку ржаного поля…

В один из таких воровских дней, когда барин уехал по своим делам в Москву, а староста ставил себе новую избу, мы трое – я с брательниками Фролом и Ефимом – решили воспользоваться отсутствием присмотра и «укоротить» уступ ржаного поля у развилки двух дорог вдали от деревни.

То ли кто-то из наших шепнул про нашу задумку старосте, то ли он сам прочувствовал неладное, да только совершенно неожиданно для нас появился на лошади со своим помощником.

Все бы обошлось, да только Степан начал махать арапником и рассек лицо Ефиму, едва не выбив ему глаз.

Не знаю, что на меня нашло, но только полоснул я его серпом по горлу, а потом, упавшего на землю, добил подвернувшимся под руку батогом.

Фрол склонился над Ефимом, закрыв ему ладонью сочившийся сукровицей глаз, а я стоял возле в полной растерянности, еще не до конца осознавая, что произошло что-то страшное и непоправимое. Вскоре нас и повязали…

Фрола и Ефима вскорости по просьбе барина отпустили по домам, предварительно выпоров на конюшне, а меня сослали на каторгу в Сибирь.

Почти два месяца мне пришлось провести в городской тюрьме, где формировалась партия заключенных, приговоренных к каторге в разных местах Урала и Сибири.

Мамаша, провожая меня, плакала так, словно прощалась со мной навечно, а Маняша, молодая жена, успевшая подарить мне сынишку, словно окаменев, стояла рядом, не до конца веря во все происходящее. И только когда меня повели, заголосила, словно по покойнику.

Когда арестантов из ближних волостей набралось более полусотни, нас погнали на восток, предварительно заковав в кандалы.

Цепи и тяжеленные негнущиеся каторжные коты на деревянных подошвах затрудняли движение каравана, поэтому он двигался медленно, порой останавливаясь посреди степи для того, чтобы сопровождающий нас священник отпел не выдержавшего трудного пути бедолагу, которого закапывали тут же, возле тракта, и от умершего оставался только небольшой холмик и самодельный крест без упоминания имени покойного.

А дальше снова шла голая степь с редкими селениями, и только однообразный звон кандалов «тринь-трак, тринь-трак» нарушал ее словно застывший во времени покой.

На подходе к Уралу партия разделилась: часть ее повели на север разрабатывать богатства Каменного пояса для заводчиков Демидовых – кабала, о которой ходили страшные слухи.

Этапированных, среди которых находился Федот Кучемасов, посадили на телеги, и обоз неспешно углублялся в просторы бесконечной Сибири. По пути встречались нечастые села, расстояние между которыми заметно увеличивалось по мере продвижения вперед. Порой на пути встречались одиноко стоявшие скиты, а то и часовни, в которых арестантам позволяли помолиться – отмолить свои грехи. Богомолки, чаще всего старушки, подавали арестантам кто краюшку хлеба, вареные яйца и картошку, огурчики, а то в виде милости и копеечку…

В деревеньке Карабиха с пролеткой, в которой везли Федота, случилась беда: сломалось заднее правое колесо, расковались лошади.

Посовещавшись, фельдфебель Городовиков, старший отряда жандармов, решил продолжить путь, а сломанную пролетку с арестантом и двумя жандармами оставил для ремонта и ковки лошадей.

Местный кузнец, которому разрешили помогать Федоту, за два дня выковал новые подковы и обод для нового колеса. Жандармы, сидевшие возле кузни, не очень прислушивались к болтовне кузнеца и помощника, больше занятые бутылью самогона, выставленную кузнецом.

Выслушав историю арестанта, кузнец, сам живший здесь на поселении, наполовину срубил заклепки на кандалах Федота и подсказал, где и как ему лучше уйти в тайгу. Примерно в тридцати верстах от тракта, пояснил он, находится скит старовера, о котором не знают власти. Если старик еще жив, он не откажет в помощи. А уж там, как повезет. И на прощание дал ему небольшое зубильце для того, чтобы потом, в тайге, дорубить заклепки и освободиться от оков.