Андрей Халов - Возвращение к Истине

В последние годы смутного времени в такие тайные хранилища было спрятано много книг. Тогда уже начали закручивать гайки. Вот так и оказалось, что я стал хранителем и обладателем уникума современной истории и недавнего прошлого. … Но…, вот мы уже и пришли….

Едва он произнёс эти слова, как я заметил, что мы в сенях дома.

– Всё, дальше пойдёшь сам, – произнёс старик загадочно, тронув меня за плечо.

– До свидания! – сказал я.

– Прощай, – тихо ответил он, и мне почему-то стало страшно. – Провидение само приведёт тебя к этой двери….

Я вышел из дома и обернулся на старика.

Тот стоял, освещаемый тусклым светом керосинки, глядя мне вслед, и, насколько это было видно, лицо его было исполнено печали. Я словно прочитал по лику старика исполнившую его смертную тоску. Морщины страдания, особенно отчётливые теперь, насквозь прорезали его кожу.

Немая сцена на пороге стала тяготить меня, и я углубился в сад, окружавший дом.

Уже пройдя несколько шагов, услышал я, как дуновение ветра, долетевшие до меня слова: «Прощай, сынок!» А, может быть, мне это только послышалось. Я шёл между деревьями, не оборачиваясь, – меня всё время так и подмывало перейти на бег, пуститься наутёк, – и только у калитки, за которой была улица, облегчённо вздохнул.

Едва я вышел за неё, как дружная перекличка дворовых собак встретила меня и не умолкала ещё долго, до самого перекрёстка, ведущего в город.

Теперь мне казалось, что старик за дверью исчез прежде, чем я успел отвернуться. Это казалось мне странным, и я сделал некоторое усилие, чтобы вспомнить последнюю сцену как следует, но теперь лишь здорово пожалел о том, что не обратил на это происшествие внимания.

Я шёл по ночному, спящему городу, в лицо мне дул сырой, холодный, пронизывающий насквозь ветер. Понемногу радость от того, что я очутился на улице, на свежем воздухе, что чувствовал себя в безопасности большей, чем в доме у старика, выстудилась, выветрилась, уступив место ознобу и ощущению дискомфорта. Я даже припустил бегом, но всё равно не мог согреться: тепло улетучивалось быстрее, чем я нагонял его своим быстрым движением.

Время близилось к часу ночи. Я жестоко опаздывал, рискуя получить по полной. Больше всего теперь тревожило меня, что моё отсутствие в училище наверняка заметили, и я на ходу придумывал «отмазки», но одна из них была глупее другой.

В неверном розоватом свете фонарей, освещающих с высоких столбов пустые улицы города, я чувствовал себя всё более неуютно. Волны холодной измороси обдавали меня с ног до головы. Пальцы замёрзли, будто на дворе стояла осень, и я клял себя последними словами за свою авантюру.

Всё произошедшее этим вечером, как обычно бывает, казалось теперь всё более и более глупым и несерьёзным, а вот то, что ждало меня в училище, становилось страшным и пугающим.

Город словно вымер. Ни единой души, ни одного праздно шатающегося человека не встретилось на моём пути, и только коты временами перебегали мне дорогу, и тогда я пристально вглядывался, не чёрного ли они цвета. И если случалось, что кот был чёрным, то сворачивал на другую улицу и обходил десятой дорогой это место, надеясь, что нелёгкая пронесётся мимо.

В голове у меня крутилась теперь лишь одна безумная своей простотой мысль: «Скорее бы добраться до постели и лечь спать!»

Однако, отсутствие моё не осталось незамеченным, в казарме меня всё-таки ждали. Когда я, переодевшись у бабки, долго и сварливо ворчавшей на меня за столь поздний визит, пробежал последнюю дистанцию в несколько сотен метров, перепрыгнул забор, добрался до казармы и вошёл в общежитие четвёртого курса, тихо, на цыпочках крадучись к своей комнате, громовой голос дежурного по батарее остановил меня, окликнув по фамилии. Это означало лишь одно: в казарме были офицеры. Между собой в отсутствие начальственного глаза курсанты друг к другу так не обращались.

Я остановился.

– Яковлев! Яковлев! – снова громко крикнул дежурный. – Яковлев, иди в канцелярию.

Последние надежды на удачный исход моего проступка лопнули, как мыльный пузырь, оторвались в груди вместе с бешено и больно заколотившимся сердцем, дыхание перехватило, в лицо пахнуло жаром предстоящей неприятной сцены.

Мне показалось, что не спит вся батарея, что не только те, кто сидит в канцелярии, но и курсанты в своих кроватях прислушиваются к тому, что происходит в коридоре, кто со злорадством, кто с сочувствием, кто с обыкновенным любопытством и жаждой вкусить чего-нибудь новенького и необычного.

Делать было нечего. Не помня себя, я вошёл в канцелярию.

Командир батареи сидел за столом и пыхтел сигареткой. Он посмотрел на меня взглядом, полным высокомерного презрения. Так смотрит победитель на побеждённого, не достойного даже поражения от его руки, так смотрел бы, наверное, титулованный представитель высшей касты средневекового общества на своего поверженного наглеца-вассала, вздумавшего возомнить себя ему равным. Так смотрел бы, видимо, и царственный лев, когтем лапы вспоровший пузо задиравшейся на него жалкой дворняжки и выпустивший ей кишки.

От этого взгляда мне сделалось не по себе, я почувствовал себя подлой тварью, из-за которой вынуждены страдать другие люди. Он давил меня к земле, жёг меня, этот утомлённый волнением и ожиданием взгляд. Он как бы говорил мне: «Кто ты такой, чтобы отнимать у меня моё свободное время? Кто ты такой, чтобы ждать тебя по ночам и волноваться? Разве мне не хочется отдохнуть, разве я не устал сегодня? Какого чёрта я должен страдать из-за тебя?»

В канцелярии был и мой взводный. Он тоже смотрел на меня, но в его глазах не было ни надменности, ни откровенного презрения, ни даже злости. В них был укор и озабоченность, но это были глаза слабого человека. У него не получался взгляд, как у комбата. И даже, если бы он очень захотел, то не смог бы этого сделать.

Следом за мной в канцелярию ввалился мой замкомвзвода, огромный и здоровый, как медведь, детина. Он был угрюм, но, стараясь показаться ещё страшнее, громко пыхтел через ноздри, как бык, то ли запугивая меня, то ли показывая комбату, какой он грозный командир и как его должны бояться подчинённые, но этот номер был рассчитан на откровенных дураков и тупиц, таких, наверное, как и он сам. Ни на меня, ни, тем более, на комбата он не произвёл никакого впечатления. Он был здоров, и его крепкие, огромные руки, обладающие силой орангутанга, могли бы скрутить меня как паршивого червяка, превратив в мочалку, в лепёшку. Но… но он был столь же осторожен, трусоват в душе, сколь и здоров телом. Да, он мог стукнуть меня своим здоровенным, как кузнечный молот, кулачищем сверху по голове, даже не стукнуть, а просто опустить его на неё, и я бы рухнул, как подкошенный, как курёнок-несмышлёныш, ошеломлённый ударом молоточка, подламывается на своих тоненьких ножках. Возможно, это бы получилось у него весьма просто и эффектно. Как у заматерелого скотобоя, без лишних эмоций и суеты наносящего единственный, не слишком сильный, но точный и смертельный удар стоящему перед ним животному. Он мог бы, но никогда не сделал бы этого. Он не мог совершить подобного поступка.