Андрей Халов - Возвращение к Истине

Всё вышеописанное было увидено и осознанно мною в десятые доли секунды.

– Заходите, заходите, товарищ курсант, – сказал слишком уж спокойно и официально комбат: что ж, пора волнений для него действительно кончилась. Самого страшного не случилось: я был жив-здоров, и он на глазах менялся, предвкушая, как сейчас вволю поизмывается надо мной, отыгрываясь за свои переживания. Ничего хорошего тон его голоса не сулил.

Вообще-то, наш комбат был человеком сдержанным, умел контролировать свои эмоции, и по его лицу нельзя было прочитать, что у него на уме. Я всегда уважал его за это качество, да и большинство курсантов относилось к нему с неподдельным уважением. Даже в самом жутком волнении его лицо оставалось каменно неподвижным. Только поистине страшные, злопамятные и расчётливые люди, умеющие откладывать месть на потом и с большим успехом воплощать её много позже, но неотвратимо возмездно, обладают таким талантом. У комбата белели только лишь губы. Если бы он тут же начал кричать на меня, топать ногами, размахивать передо мной руками, пытаясь и боясь ударить, мне было бы легче. Но комбат был не из таких людей, которые тут же выпускают как пар из котла энергию своей злости. Он оставлял её про запас, как рачительный хозяин, и расходовал долго, по мере надобности и понемногу, именно в тот момент, когда этого меньше всего ждали когда-то провинившиеся перед ним, чем добивался наибольшей пользы и эффективности от её использования.

Именно этот спокойный и официальный тон разговора, подчёркивающий его высокое самообладание и не унижаемое чувство собственного достоинства, силу и твёрдость его характера, ошеломил меня и заставил внутренне содрогнуться.

В минуты гнева комбат был спокоен, но он с тем же хладнокровием мог хоть через месяц, хоть через полгода взыскать с тебя причитающееся за свои бессонные ночи, за вызов «на ковёр» к начальству, ошеломить и раздавить тебя именно тогда, когда ты меньше всего ожидаешь этого и надеешься, что всё забыто. Память его на причинённое ему зло была изумительная, и он не был склонен к сентиментальности. Сердце его не поддавалось жалости и не знало пощады. Каждый получал по заслугам. И, хотя для постороннего это было практически не заметно, тот, кто испытывал на себе его кару, знал, как она тяжела, продолжительна и ощутима.

– Ну, что, товарищ курсант? – спросил меня командир батареи, старший лейтенант Скорняк.

– Что? – спросил я тоже, не найдя ничего лучшего для ответа.

Я был в растерянности. К тому же сопение замкомвзвода за моей спиной сильно отвлекало меня. Оно было мне противно.

– А что вы «чтокаете»?

– Не знаю.

– Хорошо, отвечайте на вопрос: где вы были?

Я немного подумал, но не найдя подходящего ответа, сказал:

– В самовольной отлучке, товарищ старший лейтенант.

– Мне это понятно, я спрашиваю, где именно вы были?

Я упорно молчал, и тогда комбат задал другой вопрос:

– Хорошо, почему так поздно пришли?

«Как в детском садике», – подумал я и ответил:

– Потому что не мог раньше.

– В чём причина, причина вашего опоздания? Почему вы не пришли вовремя?!

Я молчал.

– Вы можете указать причину?

– Нет….

Этот бестолковый разговор продолжался до трёх часов ночи. Сначала в нём принимали участие только мы с комбатом, и беседа проходила довольно спокойно, почти мирно. Затем в него вступили взводный с замкомвзводом, и тон его сразу изменился в сторону психоза и истерики.

Скорняк лишь ненавязчиво обратил моё внимание на то, что каждый получит по заслугам, сделал какие-то смутные намёки на скорый выпуск и распределение. Взводный же принялся читать мне мораль, а потом пообещал, что обязательно посодействует тому, чтобы я попал к чёрту на кулички. Замкомвзвода тоже разорился бранью и пообещал, что устроит мне «сладкую жизнь» в оставшееся до выпуска время. Две последние угрозы я не воспринял всерьёз, но вот то, что сказал комбат, очень меня обеспокоило.

Выходя из канцелярии сонный и удручённый состоявшейся промывкой мозгов, я уже едва держался на ногах от смертельной усталости и готов был упасть и заснуть прямо на полу, в коридоре, мёртвым, беспробудным сном.

«Плохи твои делишки, – подумалось мне сквозь полудрёму, заволакивающую моё сознание, – однако, какие всё-таки мы рабы».

Не помню, как я добрался до своей кровати, как разделся и лёг. Проснувшись утром, разбитый и не выспавшийся, я ещё раз с неприятным чувством вспомнил вчерашние события.

Сердце стянуло тоской жестокой неудачи и огорчения. История со стариком и похождением в его злополучный дом вспоминалась теперь как полуночный бред, как дурной сон, как пустая трата времени, не случись которой, всё было бы хорошо. Вчерашний день хотелось забыть, как можно скорее.

Голова разламывалась. Тревога не покидали мою душу целый день. Я не мог обрести покоя и жил в ожидании наказания. Беседа в канцелярии никак не шла у меня из головы.

Это продолжалось два дня, пока не подошёл Охромов.

– Ну, что?.. Ты надумал? – спросил он, тряся кулаками в карманах и щурясь на один глаз, то ли от того, что ему в глаз било солнце, то ли от ощущения своего превосходства надо мной, разбитым и раздавленным.

– Чего надумал? – не понял я сразу.

– Ты что, забыл наш разговор в баре? – удивился Гриша.

– Нет, не забыл.

Мне не хотелось с ним разговаривать: пережитые события полностью поглотили меня ожиданием кары. Кроме того, я понимал, что проблема с долгом куда страшнее и опаснее всех тех событий, которые сейчас переживал, но словно страус прятал голову в песок: история с долгом пугала и отталкивала своей неразрешимостью.

«Всё гениальное просто, – пришло мне на ум, – но простота – хуже воровства! Тогда по закону треугольника, что же тогда гениальность по отношению к воровству?!.»

Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я спросил Охромова:

– Знаешь, что со мной произошло?..

– Что? – живо заинтересовался приятель, поскольку вопрос прозвучал так интригующе, будто я хотел ему поведать, что после его ухода из пивбара на меня свалился миллион.

Вдруг я поймал себя на мысли, что хочу рассказать про старика и его логово только затем, чтобы хоть кто-то знал, что я прокололся с «самоходом» не из-за мальчишеской глупости, а в силу серьёзных обстоятельств. Но тут же решил, что не стоит выдавать тайну, быть может, даже глупую, ради для того, чтобы хоть кто-то знал, что я не простак и не позорник. Опаздывать из увольнения считалось среди курсантов делом не зазорным, хотя и наказывалось командованием, опаздывать же из «самоволки» в курсантской среде считалось проступком неприличным, и мало того, что наказывалось начальством, но и для уважающего себя курсанта было клеймом позора. Не умеешь – не берись!..