Наум Вайман - Новая эра. Часть первая

Покровский при встрече просил тебе передать, что с рецензиями «дело на мази»: точно напишут Золотоносов (ты его вроде бы знаешь) и Виктор Топоров (записной антисемит, между прочим, но пишет хлестко, «заставляет себя читать», а вашему брату, как я понимаю, все впрок, лишь бы побольше шуму…)

Всегда твой

Матвей

На пикник поехали только Мирон с Настей. Весна, травка зеленеет, персиковые сады в цвету. Плывешь среди розовых нежных цветов…

Привез Мирону второй том «Гэндзи моногатари», говорит, что совершенно бессмысленный текст, но все же он решил снова за него взяться и дочитать. Я говорю, что поскольку японцы, как и китайцы, в отличие от европейцев, не преобразователи мира, то их жизнь (в глазах европейца) абсолютно бессмыслена, а раскрашивает ее только «эстетика», какие-то изощренные изящества, поэтому японцам хорошо удаются «малые» жанры: стихи, дневниковые записи, а роман – не их жанр. Роман – это процесс становления, преобразовательного движения, личности или народа, потому европейская личность всегда богоборческая, мятежная. А для японцев это не тема, на Востоке нет становления, все вечно и неизменно, у них и богов-то нет.

Мирона поразило в этом огромном тексте, что в нем не описываются никакие реальные события, даже про войну ничего нет, только любовные приключения, и то очень своеобразно, у японцев весьма извилистые границы «дозволенного» и «запретного», вроде того, что можно переспать с женой императора, но нельзя видеть ее лицо. И еще его поразил пиетет, почти подобострастное отношение ко всему китайскому.

Я рассказал ему о выставке Пепперштейна, и тут же «вспомнил», что вот и Паша не любит «реализма», и обожает китайские романы про лисиц, и вообще на Восток ориентируется.

12.3.2000. Утром отвез Юваля в «бакум» 14 14 центральный мобилизационный пункт . Он прошел ворота и побрел куда-то. Вот и младший стал солдатом. Я окликнул его. Он обернулся. «Голову прикрой», – показал я ему жестами. День был солнечный, а он постригся наголо. Отмахнулся, да ладно, мол…

13.3. Встретились с Р. Поехали в Яффо. Вдруг вспомнила мой рассказ «Как меня женили».

– Но теперь ты не жалеешь?

– В общем-то, нет.

– А я тоже быстро вышла замуж. Через неделю. Ему надо было уезжать. Я говорю: ну, приедешь через пару месяцев, тогда и поженимся. А он говорит: через пару месяцев я тебя уже не найду. И был прав.

Я стал рассуждать, что, мол, инстинкт в таких делах – главное.

– Не знаю. Я много не думала, увидела хрен до колена и решила, что подходит.

Метафора, конечно, но задело меня заявленьице. Уточнять, однако, не стал.

Погуляли в порту. Рассказала, что мало часов дают на следующий год, о зарплате поговорили, о пенсии, и вдруг:

– А вообще мне скоро и этого не понадобится, в моей жизни произойдут серьезные изменения…

– Решили уехать?

– Нет, не это. Просто мне надоело нищенствовать. Я хочу приличный счет в банке. Мне надоели минусы…

– Ты ж вроде закрыла…

– Он опять уже разбух.

– Так что, замуж собралась? (Шуткую, а у самого сердце куда-то провалилось…)

– Ну, зачем замуж.

– Таким же макаром, что и тот минус закрыла (взяла деньги у спонсора)?

– Ну, есть много способов.

– А именно?

– Может, я в лотерею выиграю. Или наследство получу. Или еще что.

Поднялись по каменным лабиринтам наверх, забрели в район магазинчиков: антиквариат, ювелиры, художники. Увидела янтарные бусы, зашли, стала мерить (дочке купить).

– Я люблю янтарь… Вот это и мне бы пошло…

– Хочешь, я тебе подарю?

– Подаришь?! Как это?

– Очень просто. Нравится?

– Да.

– Бэри дарагая!

Раз так – она взяла два ожерелья, но я заплатил за одно.

– Ну, ты меня удивил! Надо было на алмазную биржу пойти, раз у тебя такое хорошее настроение, ха-ха-ха!

Зашли в ресторанчик на башне, в котором были месяца полтора назад. Никого. Еда на троечку. Чуток вина. Море за окном искрится. Катерок маневрирует. Чайки. Рыбаки на моле. Картина застывает и становится образом. Любви? Прощания? Она держит мою руку и целует средний палец. Чувствую им прохладу чуть влажных губ, пальцем целую их в ответ. Прячет лицо в моей ладони и качает головой. И я вроде почти забыл про ее грядущие перемены и всякие хренации до колена…

Оказывается, то, что я не позвонил тогда в среду, как обещал, ее «просто убило».

– Я сидела около телефона до трех, пока муж не пришел. Ох, как я разозлилась. На себя, на себя. Что сидела, как дура. Я и в воскресенье поэтому была не в себе.

– Не любишь ты ждать…

– Не люблю, когда мною пренебрегают.

Рассказал, что с «той дамой» («Что стихи тебе писала?») вроде затухло дело. И что «та самая, из книги» тоже на меня обиделась…

– Ты так всех своих старых подруг разгонишь… и найдешь себе молодую…

Было бы неплохо, подумалось.

От Л:

обидно конечно, что книжка разочаровала, но главное, что ее можно будет читать. А текст сам за себя говорит, за твою предательскую книгу. Испания: бордело-катедрало-поело (поело – это еда так называется, вроде плова). В Мадриде замечательный Босх. Толедо напоминает Назарет. Там в катедро есть капелла Эль Греко с прорывом в небо – луч света, а на нем, в небе на иврите написано Йахве, есть музей Эль Греко с одной картиной и есть старинная синагога, переделанная в собор. Эта синагога, такая строгая красавица, и отравила мне все. Никаких признаков не осталось, а вместо Торы иконостас… и так мне стало горько и больно, что этот прорыв эльгрековский показался стрелкой с указателем…

14.3.2000

Читаю новый номер «Зеркала».

Это Могутин сочинил про Диану, фулюган. «Принцесса Динамо» называется. Эпатажно!

Новый роман Гиршовича «Суббота навсегда» – заявленный пересказ «Похищения из сераля» (см. оперу Моцарта). Писать умеет, но… не могу читать, неинтересно это все.

Гольдштейн с Пепперштейном о «русском концептуализме». У Гольдштейна он вызывает тоскливое недоумение, проистекающее из того, что словесность этого склада не имеет ни малейшего касательства к моей жизни, … я не нахожу в этом искусстве содержания . Паша реагирует довольно раздраженно (как и в нашем тогда разговоре в Вади Кельт) и старается уколоть Гольда за его садо-мазохистские томления: Высказанные вами претензии в самом деле немного наивные, детские. В стремлении питаться страданиями, превращать их в культурный аттракцион, в жажде мучительной подлинности я вижу нечто очень несимпатичное, потворствующее неконтролируемой либидинозности. Мы же знаем, что нет ничего страшнее этой подлинности, требовать ее от литературы не следует, она не нужна. Что значит не нужна? Всегда может возникнуть человек, который скажет, что ему она необходима, но мы ему посоветовали бы навестить садо-мазо-клуб… Вот так, просто, послал товарища в садо-мазо-клуб… Запахло драчкой. Но Гольдштейн не забияка. Теперь я понял, почему он мне жаловался на Пепперштейна, что тот «и в интервью хотел одержать верх».