Кирилл Леонидов - Пражский осенний ветер. Повесть-драма

Он вошел в этот самый маленький магазин, где, как выяснилось, продавались работы местных художников и сувениры для гостей города. Женщины, которую он увидел в витрине, в помещении не было… За прилавком стояла другая. Андрей не спеша рассмотрел все предметы и картины, ожидая появления той самой, но она где-то скрывалась в недрах служебной части за небольшой перегородкой. Одно изображение осенней Праги показалось особенно интересным. Такой же ветер ворошил листву, наклонял деревья, а прохожие спешили по своим делам, продираясь сквозь непогоду. Им можно было, как ни странно, позавидовать, как и тем, настоящим, которые сейчас снаружи. Все эти люди знают, куда идут, их где-то ждут. Все просто. А что, если спешить некуда и незачем? Когда за спиной давящий плечи груз, который нельзя снять, вросший в тело и душу, ставший настоящим наростом на теле… Он гнет к земле, заставляет мучиться, но не позволяет понять, откуда это бремя, почему так произошло именно с ним.

Женщина за прилавком что-то спросила, наверно, желает ли он что-либо приобрести. Но она не имела таких глубоких карих глаз и пристального взгляда, человеческого, женского, в котором скрытая история и тайна, а еще любопытство. Он попытался говорить по-немецки, его не поняли, тогда по-английски, что… Как упросить ее пригласить коллегу выйти? Потому что та красивее и интереснее? Потому что хотел бы покупать товар именно у нее? Чушь… Пояснил, что просто хочет задать вопрос той женщине, которую… только что видел в витрине.

И вот она появилась. Бог ты мой! Такое бывает? Андрей… обомлел. Сейчас он увидел, что эти русые волосы еще и чуть вьются, к вискам прижались тонкие полукольца, сквозь которые пробивается свет, и, кажется, что они, колечки волос, светятся сами. Крылья прямого тонкого носа чуть вздрагивают от дыхания. Ему показалось, что женщина немного взволнована или только что выполнила какую-то физическую работу. Шею скрывал зеленоватый платок. Она говорила по-английски, но и по-немецки тоже, что его особенно обрадовало. По-английски пришлось бы тяжелее объясниться и рассказать ей все, что он… чувствует.

– Вы хотите что-то купить? – спросила она. – Вот есть красивые куклы в чешском национальном наряде. Хорошая память о Чехии и Праге.

– Мне нравится эта картина. Об одиночестве…

Женщина внимательно глянула на него, по-новому, не так, как несколько минут назад.

– А почему вы думаете, что она об одиночестве?

– Потому что ветер. Осенний ветер. Ветер бывает разный. Один приносит, другой уносит. Этот, что на картине, кажется, что уносит.

– У вас есть воображение. Вы из России, интересуетесь живописью?

– А как вы… Мне кажется, да.

– ?

– Я просто понял только сейчас.

Она покраснела. Она так покраснела! Назвала цену. Он полез в карман, нашел купюры. Крон, к счастью, хватило, не пришлось идти менять. Картину ему упаковывала другая дама, с иронией улыбаясь. Он смотрел на женщин и думал: как хочется просто стоять рядом с ними, слушая, как стучатся капли в витрину, и больше ничего. Ни-че-го! Он сказал светлорусой:

– Я зайду еще к вам.

– Пожалуйста. Для серьезного ознакомления лучше посетить Национальную галерею. Там потрясающие полотна и не только об одиночестве.

– Обязательно схожу. А вы там бываете?

– Я искусствовед, в галерее через день по контракту. Завтра и дальше через день. Спросите Итку, я отвечу на все ваши вопросы.

– Точно на все?

– Ну… почти, – она засмеялась.

– И в воскресенье?

– В воскресенье галерея тоже работает. Как и у вас, наверно?

«Что у нас теперь работает, это большой вопрос» … – подумал он, поблагодарил, взял упакованную картину и –на улицу, в отель.

Милая женщина. Милая. Как бы хотелось просто еще раз вдохнуть тонкий аромат ее парфюма и говорить с ней. Ни о чем.

Когда Андрей вернулся, его друзья уже были в номере в сумасшедшем напряжении. Они почти уверовали, что Дашкевич сбежал.

– Куда я денусь без денег и документов? – пытался оправдаться он.

Солод развел руками:

– А кто тебя знает! Может сдаваться решил? Не помнишь ничего, вот и не понимаешь, что сдаваться нельзя. Весь мир ждет, когда тебя повяжут. Просили: посиди в номере. Взял и ушел! Где был?

– Вот картину купил, в кафе посидел. Тут еще сантехнику проверяли. Говорят, что соседи снизу жаловались, что прежние гости из этого номера их топили. Я и ушел. Чего сидеть-то здесь?

Солод нервно засмеялся:

– Андрюха, ты – чудо! Ты вообще другой стал, ты понимаешь? Волк потерял память и стал овцой. Если бы сам в полном сознании мог видеть себя со стороны сейчас, о-о-очень бы удивился. Нас могли посетить не случайно, остаться надо было, и посмотреть за их действиями.

– Я все понимал.

– Понимал?

– Конечно.

– И все равно ушел?

– Мне захотелось кофе…

Солод переглянулся с Ронбергом, тот задержал на Андрее многозначительный взгляд, но промолчал, потом обратился к Солоду:

– Завтра по будильнику встаем.

Никто картиной особо не заинтересовался, Андрей установил ее на стол, приставив к стенке. Ронберг засобирался к себе и, уходя, спросил:

– Насколько я понимаю, как мы сходили, тебе тоже неинтересно?

– Почему, интересно. Что-то удалось решить?

– Удалось, – Ронберг показал на сумку. – Все там. Сняли под ноль и закрыли счет. Твоя доля там тоже.

В этот момент Солод перекладывал одежду из чемодана, и на пол упала фотография. Ронберг поднял ее:

– Это что такое?

– Мы в Таджикистане. Важные переговоры. Сам и… вот – я. На Шварца похож, да? Темные очечки, пистоль за штанами.

– Зачем таскаешь?

– Так я ж не похож на того. Моложе был.

– Витя, сожги, попрощайся со своим прошлым, порыдай, если желаешь, и сожги. Прямо сейчас.

После ухода Ронберга, Виктор еще долго разглядывал фотографию. Это единственная вещь, что осталась у него из той жизни, в которую уже никогда не вернуться. Там все было красиво, потому что птицей несла головокружительная власть, такие возможности, которые поднимали в небо выше всякого Олимпа, на крыльях из того самого сплава, который не берется ничем… И наглость! Какая же была здоровая, великая, беспредельная наглость, предлагающая вызов всем и вся! И целая страна лежала у ног. Сколько настоящих пацанов прикрывали его тогда широкими спинами, ладони у этих мастодонтов не знали мозолей от лопаты, зато руки обладали фантастической силой, а сердца не боялись смерти. Таких людей победить в принципе невозможно. Невозможно. Он готов это говорить всякий раз. И сейчас кровью подпишется под этим утверждением. Только вот… Можно запугать одного, десяток, сто, даже тысячу слабых, миллионы можно. Когда же враг, который как будто бы и слабее, вдруг перестает бояться и готов идти до конца, встает как один, побеждает при этом не самый искусный, сильный, а… правый. Он это понимает, он, между прочим, не дурак и не конченый ублюдок, как думает иногда Ронберг.