Сергей Парахин - Красная роза. Документальная повесть

Русь возрождалась. Русь очищалась от иноземцев. Русь очищалась от людей гулящих. Русь очищалась от воровских ратей.

Но буря лихолетья все еще не минула землю православную. Шведы грозили Новгороду с севера. Поляки притязали на Смоленск с запада. Крымцы черной тучей клубились на юге. Войска же доброго на Руси край как мало было.

На Покров Святой Богородицы (14 октября) в тот год снег не выпал. И далее осень шла ясная, морозная, твердая и бесснежная. Ковыль степной бескрайний застыл в инее под невысоким утренним солнцем. Ледок тонкий сверкал в мелких дорожных лужицах. Земля на проселках закаменела. Деревья в лесах давно уж облетели, лишь осинники на опушках выделялись багряно и ярко.

В ясный день на Параскеву Великомученицу (28 октября) над обрывом крутым вдоль оврага глубокого, прижимаясь к перелеску густому недальнему, шла дружина ратная числом в сотню воинов без малого. У каждого на груди крест православный. У которых на поясе кошель заветный с казной. Шли не мешкая, ибо на плечах висела неотступно погоня грозная – боярин Одоевский в силе тяжкой со стрельцами и пищалями.

Прежде ратники сторожно обошли лесными глухими тропами города обильные Тулу, Мценск да Орел. Ныне же места кругом тянулись безлюдные, порубежные, лихие. Только впереди на реке Сосна стояли строго города царевы Ливны да Елец. А уже за рекой Сосна лежало поле дикое, басурманское, а за ним мерещился Дон вольный, православный, где всем пришлым выдачи назад, на расправу и пытку царскую – нету.

Ох, и дружина же та была дивная. Все пешие. Коней давно порастеряли – иные сгинули в сечах, иные пали от бескормицы, иные пошли в котел на прокорм артельный. Виднелись в той дружине и усы пышные ляшские, и бороды холопские, и морды рязанские, и рожи татарские. Теснились рядком жупаны краковские, епанчи московские, зипуны тамбовские, тулупы вологодские, халаты бухарские. Одежа на воинах ветхая – дождями побита, ветрами обвеяна, ночевками на голой земле потерта, прорехами отмечена, у костров прокопчена да опалена. Хуже всего дело с обувкою. Сапоги сафьяновые новгородские, ботфорты дубленые фряжские – все всмятку, все «каши просят», тут же – у кого и поршни сыромятные сеном набитые, и лапти лыковые, и валенки костромские, а кто и вовсе босой.

Но оборужены людишки были изрядно. Под рванью одежной звякали кольчуги добрые, скрипели доспехи коробчатые, сверкали на солнце нагрудники кованые. Тут и там среди шапок собольих да треухов овчинных виднелись шеломы суздальские, шишаки татарские да каски шведские. У иного меч новгородский, у кого сабля турецкая, а то и секира ярославская. Многие тащили бердыши вида смертоубийственного, что от конницы в степи – первое дело. Некоторые же упорно не расставались с пищалями, последний надежный заряд оберегая тщательно.

Лица обветрены, шрамами иссечены, коростой покрыты. Бороды нечесаны, всклокочены. Очи грозные, зоркие.

А позади, в годы смутные, у тех людей чего только не было. Дела славные. Дела ратные. Дела воровские. Дела лукавые. Дела разбойные. Дела смертные.

А все то, что было еще ранее, до Смуты великой, в жизни далекой – царева служба честная, ремесла добрые, хлебопашество божеское, женки да детки, кров отчий – все забыто давно, все прахом пошло… Отнято, порушено, осквернено…

У города Твери под стягом славного свейского рыцаря Якоба Делагарди били нещадно ляхов полковника Зборовского. В городе Москве на Лобном месте, с боярином Федором Ивановичем Мстиславским согласно, целовали крест королевичу польскому Владиславу Сигизмундовичу. У города Калуги, союзно с «нареченным патриархом московским Филаретом» (в миру – Федором сыном Романовым), держали руку Тушинского вора. У города Воронежа делили лихо с атаманом Иваном Заруцким. Меды столетние пили за здравие Марины Мнишек и сына ее Ивана – «Ворёнка». Грамотками прельщались смутными. Письма разносили подметные.

Бывало, злато да каменья драгоценные рассыпали пригоршнями. Бывало, последний горький сухарь делили по-братски. Жгли города. Души православные губили бессчетно. Блудили, кутили. В монастырях и скитах у святых отшельников истово грехи свои замаливали тяжкие.

И вроде бы все за Русь святую сражались. Да все как-то невпопад. Как ни поверни, а выходит – тати. Пощады от слуг царских нынешних ждать не приходится. На Руси святой места тихого для себя, поди уж, и не сыскать. Или пропадать насмерть. Или на Дон идти.

Так и шли эти люди – уставшие, ожесточенные, затравленные, с горечью в душе и без надежды в сердце.

И вот встали ратники в круг. Скинули наземь зипуны да тулупы, чтоб биться было сподручнее. Ощетинились бердышами. Обнажили клинки. Раздули фитили пищальные. К бою смертному приготовились. К бою последнему. Стояли молча. Все было между ними давно уже говорено.

На пути их встал воевода Ливенский со стрельцами городовыми в силе тяжкой. Да с иной стороны нагнал беглецов конный дозор боярина Одоевского в полусотню всадников.

Время шло. Дымились фитили, блестела на солнце сталь. Переминались с ноги на ногу воины. Всхрапывали кони. Бой все никак не начинался.

Тут зарокотали барабаны стрелецкие. Выехал посередь поля от рядов войска городового боярин знатный на коне вороном в шубе соболей. И не с мечом в руке, а со свитком писаным, скрепленным печатью орленой.

И возвестил тот боярин громогласно о воле царской. А воля сия гласила следующее:

«Людям вольным, гулящим, к ратному делу способным и гожим, в Дикое Поле и на Вольный Дон не ходить. Воеводам городков порубежных людей сих имать и к службе засечной крепить. Дела их прошлые и воровские не поминать и розыску в них не чинить. Знатных из них писать детьми боярскими, положить каждому из земель пустых порубежных поместье в 150 четей и 5 рублев денег, прочих числить стрельцами городовыми, положить каждому из земель пустых порубежных поместье в 70 четей и 3 рубля денег. Людям же тем крест целовать на службу царскую. А буде кто из тех людей вольных и гулящих не покориться, тех бить смертно».

Опешили беглецы от такой вести. Оно как бы и милость царская, но вроде бы и кабала смертная. Опять же землю на поместье жалуют и деньги. Жизнь, с которой уж распрощались, даруют. Зачесали мужики затылки, опустили очи долу. Бердыши сами собой вверх задрались, клинки опустились, фитили потухли. Загутарили, забормотали товарищи промеж себя. Выслали наконец к боярину выборных – тех, что по общему согласию в походе и в ратях началие имели. Склонили головы перед боярином выборные атаманы, поснимали шапки: «Будь по-твоему, боярин. Покоряемся воле государевой. Целуем царю Михаилу Федоровичу крест православный в службе ревностной».

Назвали они себя перед дьячком писчим братьями единоутробными – Сергеем да Петрушкой Логиновыми. И записаны были по тому святому дню (Святой Параскевы Великомученицы – Прасковеи, Параши): Сергей да Петрушка Логиновы – дети Парахины, сыны боярские.