Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Почти в канун нового, 1878 года умер Некрасов. Хоронили великого поэта 30 декабря – день, который, по свидетельствам современников, был ясным, но люто морозным. В голубом небе студено искрилось солнце, а внизу мела поземка. И все же давно Петербург не видел такого скопления людей на улицах, как в тот день.

Те же современники свидетельствуют еще о другом. Столь великое скопление народа на похоронах покойного певца «Музы мести и печали» причинило немалое беспокойство петербургскому градоначальнику Трепову. Наблюдение за порядком в тогдашней столице империи лежало на нем. При всем своем могуществе градоначальник, понятно, не мог запретить похороны, однако о кое-каких мерах предосторожности позаботился, и некоторые из них могли показаться весьма странными.

С десяти утра того памятного дня Трепов принимал просителей в служебных апартаментах своего градоначальства. Высокое звание Трепова – генерал-адъютант – обязывало просителей, обращаясь к нему, говорить: «Ваше превосходительство». На что генерал, милостиво наклонив седую голову, отвечал: «Слушаю, братец». Или: «Слушаю, сестрица, чем обязан?»

Кончив прием, Трепов спросил у своего помощника и телохранителя майора Курнеева:

– Что, любезнейший, тоже ведь горюешь небось по Некрасову?

– Я-с? – отозвался дюжий с виду майор и даже руками всплеснул от изумления. – Мы-с?

– Ты-с, ты-с, братец, – с усмешкой проговорил Трепов. – Я бы его знаешь где похоронил? Там, где Макар телят не гонял. Вот как-с!

– Ваше превосходительство, так я же то самое говорю! Кому печаль, а кому и полпечали нет! Пускай эти, значит, как их, социалисты убиваются да всякие там, которые неблагонадежные. А я человек-с православный, верующий, преданный престолу и отечеству-с. Мне-то что этот Некрасов, хоть он и был в известности?

– Ага! Признаешь!..

– Упаси бог, ваше…

– Помолчи!..

Трепов ходил по опустевшей приемной взад и вперед, кряжистый, совсем седой, но еще с очень бравой выправкой, хотя и было ему далеко за шестьдесят. Генеральская шинель на дородной фигуре старика была надета в опашку, – так он предпочитал носить свою шинель даже в служебные часы (впрочем, только в тех случаях, когда имел дело с низшими чинами да с теми, кого зовут «меньшим братом», а попросту – народом). В столице поговаривали, что самолюбию градоначальника очень льстило, когда его манеру носить шинель в опашку (то есть не надевая в рукава, а только накинув ее на плечи) называют «треповской».

Майора Курнеева никакие манеры не отличали, кроме одной: он выказывал себя обычно более тупым, чем был на самом деле. Уже пожилой, тучный, он жил надеждой дослужиться до подполковничьих погон и пенсии.

В отличие от генерала, он, разумеется, носил свою шинель как положено: в рукава, а не внакидку, и все пуговицы были аккуратно застегнуты сверху донизу.

– Так ты, значит, не собираешься быть на похоронах этого – как его? – «заступника народного»?

Трепов остановился перед майором, ожидая ответа. Майор сделал жалобное лицо.

– Ваше превос…

– А я, братец, хочу, чтобы ты пошел!

Курнеев, должно быть, принял слова градоначальника за шутку и хмыкнул.

– Чего смеешься, дурак?

– Господи! Да это я, ваше превосходительство, извините, подумал: много чести покойнику тому будет, ежели его называть «заступником народным». Не только свету, что в окне – я так считаю-с!..

– А вот ведь так его зовут! – ревниво выкрикнул Трепов. – Я об столице радею денно и нощно, не сплю, не ем, катар нажил, а поди ж ты! – И градоначальник с горестным вздохом развел руками. – Он «заступник», а меня черт те как обзывают!

Курнеев взялся за сердце, запротестовал, даже прослезился.

– Нет же, ей-ей, ваше превосходительство! Поверьте совести! Которые истинно порядочные, те премногим вами благодарны и только хорошее-с говорят! Клянусь, ваше превосходительство! Это вы-с – милостивец наш и заступник!

– Эх, братец, братец… – качал головой Трепов.

Хотя слова майора и были приятны градоначальнику, а он не обманывался насчет истинных чувств, которые питали к нему опекаемые им сограждане. Потихоньку, про себя, люди обзывали его и «полицейской ярыгой», и «краснорожим фельдфебелем», и даже «старым вором». Все это Трепов знал и оттого еще горестнее вздохнул и сказал Курнееву:

– Ты, братец, того… Уж лучше не лги мне, грех. Я как солдат служу верой и правдой моему государю и от противника не жду пощады. Я по ним бью, они – по мне.

Затем Трепов действительно с солдатской прямотой произнес слова, которые будто жгутом обожгли майора:

– Вот мы с тобой полгода назад выпороли одного студента из разночинцев, а нам и посейчас этого простить не могут.

– Господи ж, Исусе Христе! – истово закрестился Курнеев. – По закону ж все было, ваше превосходительство, по закону-с!

– Не хотят признавать, что по закону, вот ведь!

– Да мало ли, ваше превосходительство! Собаки брешут, ветер носит. Известно ж: когда б на крапиву не мороз, то с нею и сладу бы не было! Господи ты, Исусе…

– Ладно, – оборвал Трепов. – Уже и ты стал меня обзывать, в «морозы» записал! Хватит с меня кличек!

Человек крепкий, градоначальник умел держать себя в руках. Он подавил в себе обиду и вернулся к начатому разговору о похоронах Некрасова.

– Так вот что, майор. Я хочу, чтобы ты пошел на похороны. Потом доложишь мне, что видел там.

Услыхав такое приказание, майор вытянул руки по швам, но взмолился:

– Так ведь, ваше превосходительство, там и без меня людей нашего ведомства полно будет! А я при вашей особе должен состоять. Особливо в такой день!..

– Будет тебе! Лучше не рассуждал бы! – И уже мягче добавил: – Я сегодня не особо себя чувствую и даже носа не выкажу из дому. А ты, братец, иди, иди! Народ почести воздает покойнику, так и ты поклонись его праху. Желательно мне, чтобы видели тебя там, в процессии и на кладбище, понял? Мол, не чужды и мы, чины столичного градоначальства, человечьего сочувствия.

Пожалуй, впервые за долгое время службы майор не понимал Трепова.

– Господи, господи! – закрестился Курнеев. – Да он хуже нехристя, Некрасов этот! Что он для народа сделал? Стихи только сочинял, да и то известного рода-с… «Выдь на Волгу, чей стон раздается…»

– Тихо! Тихо! – гаркнул Трепов. Уж очень кощунственно прозвучали некрасовские стихи в полицейском помещении. – Ступай! – приказал майору осерчавший градоначальник. – И гляди: никого там не трогай, не велено! От самого государя. Имею такое распоряжение, понял? В случае, ежели раззудится рука, лучше самого себя ударь, слышишь!