Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Чин и положение солидного чиновника обязывали Анатолия Федоровича иногда показываться в церкви, хотя бы для виду. Но, разрезав с утра только что доставленный почтой номер журнала, самого содержательного и интересного из всех, какие выходили в столице, Анатолий Федорович уже не смог оторваться от чтения. А когда кончил читать, уже было поздно ехать в собор.

Вернемся, однако, к событиям в доме министерства юстиции.

«Еще не утихли беготня и беспорядок в моих комнатах и на прилегающих лестницах, еще у меня в кухне старались привести в чувство захлебнувшегося дымом пожарного, как Пален прислал за мною, прося прибыть немедленно. Я застал у него в кабинете: Трепова, прокурора палаты Фукса, товарища прокурора Поскочина и товарища министра Фриша. Последний оживленно рассказывал, что, проходя час назад по Невскому, он был свидетелем демонстрации у Казанского собора, произведенной группой молодежи „нигилистического пошиба“, которая была прекращена вмешательством полиции, принявшейся бить демонстрирующих. Ввиду несомненной важности такого факта в столице, среди бела дня, он поспешил в министерство и застал там пожар и Трепова, подтвердившего, что кучка молодых людей бесчинствовала и носила на руках какого-то мальчика, который помахивал знаменем с надписью: „Земля и воля“. При этом Трепов рассказал, что все они арестованы, – один сопротивлявшийся был связан, – и некоторые, вероятно, были вооружены, так как на земле был найден револьвер».

Высокопоставленные чиновники, собравшиеся в кабинете министра юстиции графа Палена, хмуры и взволнованны. Сидят за круглым столом. Присутствующих немного, стол не мал, а тесновато: почти все – дородны, упитанны, с животами. Дороден и сам министр – граф Пален, но как лицо, самое сановное среди других, он может свободно двигать локтями, ему отведено побольше места. Подан чай, но никто не прикасается к своим стаканам.

Пожар этот… Не поджог ли кто?

И очень волнует всех событие у Казанского собора. Демонстрация! Шутка ли! Там, по донесениям, и рабочие были, и студенты, и разные другие смутьяны – около двухсот человек, а то и больше. Там и красным знаменем размахивали, и антиправительственные речи произносили. После происшедшего в 1825 году выступления декабристов на Сенатской площади ничего похожего еще не было.

Пален вне себя. Густо дымит сигарой, то вскакивает, то садится, пепел с сигары смахивает от волнения прямо на ковер. Все обращают внимание на неосторожность графа, боятся, как бы ненароком от этого пепла ковер не загорелся и опять не вышел бы пожар, но никто не решается сказать об этом графу. Внутренне улыбаясь, Кони взял на себя смелость пододвинуть графу большую медную пепельницу с фигурой богини Фемиды.

– Благодарю, Анатолий Федорович, – кивнул граф вице-директору. – Но что же делать, господа? Я расстроен! Эти мошенники в очках и сапогах мне надоели! Начали с хождения в народ, а кончат чем же? Пойдут на Зимний дворец?

Граф сбрасывает пепел с сигары теперь уже в пепельницу и продолжает говорить о «мошенниках», имея в виду участников демонстрации у собора и вообще всех, кто восстает против государя и существующего порядка. Впрочем, относится это, главным образом, к смутьянам мужского пола. Для лиц женского пола у графа другая презрительная кличка: «эти девки». Иначе как «мошенниками» и «девками» он революционную молодежь не называет.

Кони все это уже знает, не раз слышал, и смешно ему: как ни обзывай эту молодежь, а не откажешь ей в самом истинном благородстве и удивительном самопожертвовании. Знали же участники сегодняшней демонстрации, на что шли, а не побоялись. Россия давно бурлит, волнуется, негодует, а порядки остаются старыми, и по-прежнему в стране нет свободы и в помине.

Пожалуй, выберись сегодня Анатолий Федорович в собор, он невольно мог стать свидетелем очередной жестокой расправы с людьми, виновными лишь в своем стремлении постоять за народ и добиваться обновления русской жизни.

Кони в душе сочувствовал этим смелым молодым людям, он и сам происходил из разночинцев; его отец и мать были актеры и еще сейчас выступали в театре.

Это не значит, однако, что Анатолий Федорович по убеждениям своим был человеком крайних взглядов. Революцию он считал делом, неподходящим для России, во всяком случае вовсе не обязательной. Он верил в то, что при помощи правильных законов можно улучшить постепенно государственный строй империи. Важно только, полагал Кони, чтобы эти законы неукоснительно и в то же время человечно применялись. Но часто демократ брал верх над чиновником в душе Кони. К людям свободной мысли, готовым постоять за народ, он не мог не испытывать глубокой симпатии.

И сейчас, сидя на совещании у графа и слушая высказывания высокопоставленных чиновных вельмож, встревоженных событием у Казанского собора, Кони переживал трудную минуту.

Казалось, все потеряли голову, и особенно рвал и метал сам Пален. А Кони еще находился под впечатлением умных и острых, очень прогрессивных по мысли статей, помещенных в «Отечественных записках», и после них рассуждения Палена казались верхом ретроградства.

И такой человек стоит во главе министерства, призванного насаждать справедливость и правосудие в России!

«Скучно на этом свете, господа», – вспомнились сейчас Анатолию Федоровичу заключительные слова из гоголевской повести. Ах, Россия моя! Хорошего не дождешься при таких правителях!

«Я должен уйти с этой службы, – уже не раз говорил себе Кони. – Мучительно на двух стульях сидеть».

Минуты, когда Кони начинал самого себя казнить, находили на него часто. Утешало сознание, что в петербургском обществе, даже в революционных кругах, его уважали. И недаром: благодаря высокому положению вице-директора он многое делал для людей, попавших в беду.

Граф Пален некоторое время мирволил к Анатолию Федоровичу, пригласил его к себе в министерство. До этого Анатолий Федорович служил на разных прокурорских должностях и приобрел славу искусного оратора и более того – мастера в распутывании уголовных дел. Несколько процессов, на которых он выступал, принесли ему громкую известность в столице и за ее пределами.

В последнее время Пален охладел к своему советнику, а Кони и сам уже подумывал об отставке и все ждал удобного случая. Как ни был осторожен Кони, а либеральность свою скрывать не мог; граф же считал, что надо еще больше усиливать драконовые меры против всякого вольнодумства.

Кони знал, что давление на Палена идет сверху, от самого государя императора и его окружения. Царь требовал решительного искоренения крамолы в империи, а Пален видел свой долг министра лишь в одном – в беспрекословном исполнении монаршей воли. Споспешествовать графу в таком усердии Кони не хотелось.