Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Учился он в Воронежской закрытой военной гимназии. И вот однажды…

Но лучше рассказать об этом случае словами самого Георгия Валентиновича:

«Мы сидели после обеда группой в несколько человек и читали Некрасова. Едва мы кончили „Железную дорогу“, раздался сигнал, звавший нас на фронтовое учение. Мы спрятали книгу и пошли в цейхгауз за ружьями, находясь под сильнейшим впечатлением всего только что прочитанного нами. Когда мы начали строиться, мой приятель С. подошел ко мне и, сжимая в руке ружейный ствол, прошептал: „Эх, взял бы я это ружье и пошел сражаться за русский народ“».

Свой рассказ Плеханов закончил так:

– Оружие, друзья мои, прежде всего должно пускаться в ход во имя святой и великой цели, когда революционное насилие действительно необходимо и оправданно. Нет сомнений, придет время, когда революция всех нас позовет на баррикады. А пока… да, пока все мы должны быть как можно более сдержанны и терпеливы.

В ходе спора многие, даже незаметно для самих себя, поднялись с мест. Сейчас все снова уселись на свои стулья и скамьи. Плеханов, тоже садясь, пустил последнюю, правда уже шутливую, стрелу в адрес южнорусских бунтарей:

– Надеюсь, друзья, за таковы мои речи вы не станете вместо Курнеева пулять в меня. Да и в него не стоило бы, – добавил Плеханов раздумчиво, снова обращаясь к Вере и ее приятелям. – Выстрелом наше «барство дикое» не сразишь, самодержавие с трона не свалишь. Впрочем, это большой разговор, господа, и не здесь его вести. Одно хочется сказать: не по одиночке, не вразнобой должны мы действовать в нынешних условиях, а дружно, совместными силами и обдуманно. «Гнев есть безумье на миг, – написано у Горация, – его обуздывай ты вожжами, цепями». Так-то, друзья!

О Плеханове шла слава как о теоретике с большим будущим. Было известно, что к кружку южнорусских бунтарей он относится несколько критически и, как многие другие питерские землевольцы, принимает далеко не все «установки» киевлян. В действиях последних часто сказывалась невыдержанность, готовность идти на неоправданный риск, хотя и ради самых высоких революционных целей.

Спорить с Плехановым, прекрасным полемистом, было трудно. Ему никто не возразил. Вера все не садилась и тоже, хоть молчала, своим нахмуренным видом явно выражала несогласие.

– Сядь, – потянула ее за рукав Маша.

– Не сяду. Домой хочу. На улицу.

Вера пошла к вешалке, где висело ее пальто, и оттуда проговорила, обращаясь как бы сразу ко всем, кто сидел в трактире:

– А Чаадаев сказал: недостаточно, чтобы был прав ум, надо, чтобы и сердце было право!..

Маша потянулась за подругой, обе закутались и скоро исчезли за дверью. В трактире стало тихо и тягостно. Фроленко поднялся и тоже пошел к выходу.

– Ах ты, мать моя! – бормотал Курнеев, спеша в градоначальство, чтобы доложить обо всем увиденном и услышанном. – Ах вы, святители-угодники! Я же ясно видел эти бесовские колпаки. Свят, свят!..

Он не знал, что они зовутся фригийскими, но, служа давно по полицейскому ведомству, не раз видел эти колпаки на картинках, отобранных при обысках у революционно настроенных разночинцев.

– Ну что? – встретил его Трепов, выходя из спальни в красочном турецком халате, что показалось Курнееву совсем не патриотичным, поскольку уже почти год шла война с турками. – Выкладывай все, что видел, братец, – продолжал Трепов, усаживаясь на диван, обитый турецкой материей. – Я слушаю, говори! Только глаза на меня не лупи так страшно, они у тебя сейчас как у сумасшедшего!..

Придется кончить главу вот такой сценкой.

Сидит на диване Трепов, покуривает, а Курнеев стоит перед градоначальником навытяжку и ни на минуту не закрывает рта – все рассказывает и рассказывает. Трепов долго не перебивал, слушал, потом сказал со вздохом:

– Ясно. На Сахалин надо бы их, смутьянов, да военными кораблями блокировать. Составил бы кто такой проект да подал бы царю-государю, удостоился бы великой милости, я думаю. Ты понял, майор? На Сахалин всех сослать! И блокировать флотом не менее как из десяти пушечных кораблей. Вот как, братец!

Вероятно, он шутил. Градоначальник отчего-то пребывал сейчас в недурном настроении. Курнеев, то ли по простоте, то ли нарочно прикидываясь простаком, сказал, морща лоб:

– Так можно велеть такую записку составить.

– Кому?

– Канцелярии нашей.

– Эх, братец, братец, – усмехнулся градоначальник. – На кладбище сколько было народу?

– Да тыщи почти две-три.

– Ладно, – махнул рукой Трепов. – Слава богу, что все мирно обошлось. Могло быть хуже, братец. А у тебя лицо такое, будто саму революцию видел.

– Ей-же-богу видел, ваше превосходительство! – вырвалось у майора. – Истинный бог!

– Кого? Что? – уставился на майора Трепов.

Майор сбивчиво рассказал про колпаки.

– Тьфу! – сплюнул в сердцах градоначальник. – Поди выспись! Все, в общем, мирно было, знаю, так и доложу государю. Сейчас мне к нему ехать, так поди скажи, чтоб закладывали. И смотри! – Генерал пригрозил Курнееву здоровенным кулаком. – Я тебе дам «видел»! Боголюбову тому всыпал двадцать пять розог, а тебе сто дам! Ступай, ступай!

Курнеев ушел от генерала весь в жаркой испарине.

Время пришло рассказать, что же произошло с Боголюбовым? Кто он был? Почему так задела общество его злосчастная судьба?

Сохранились довольно правдивые описания событий, приведших к трагедии.

И прежде всего сошлемся на свидетельство человека, сыгравшего большую роль в нашей были. Человек этот – Анатолий Федорович Кони, личность незаурядная.

Мы не станем здесь вдаваться в детали, характеризующие эту личность. Многое станет само собою ясно из его же записей. Отметим лишь, что события, с которых он начинает свой рассказ, происходили еще за год до похорон Некрасова, а именно в декабре 1876 года. И еще одно следует мимоходом упомянуть: в ту пору Анатолий Федорович занимал видную должность в петербургском чиновном мире. Он исполнял обязанности вице-директора одного из департаментов министерства юстиции, а министром был граф фон Пален.

В записях Кони говорится:

«Шестого декабря 1876 года, прилегши отдохнуть перед обедом у себя в кабинете, в доме министерства юстиции, на Малой Садовой, я был вскоре разбужен горько-удушливым запахом дыма и величайшей суматохой, поднявшейся по всему огромному генерал-губернаторскому дому. Оказалось, что в канцелярии от неизвестной причины (день был воскресный) загорелись шкафы, и пламя проникло в верхний этаж…»

Примчали пожарные и быстро сбили огонь. Но этим тревоги дня не кончились.

По случаю дня «зимнего Николы» в Казанском соборе, раскинувшемся двумя полукружиями колонн в глубине Невского проспекта, шло молебствие. Человек широкообразованный и далеко не набожный, Анатолий Федорович, однако, собирался быть на этом молебствии, да увлекся новой очередной книжкой «Отечественных записок» и остался дома.