Людмила Табакова - Житейские измерения. О жизни без вранья

– Вы моя няня? Арина Родионовна? Да?

– Нет, я Матрёна Галактионовна… – смутилась, покраснела. – Извините, такое смешное имя…

– Ничего смешного не вижу. Обычное имя. Люся, тебе пора спать… – Рассказывайте, Мотя.

– Не знаю, с чего начать… – она комкала в руках носовой платок.

– С начала…

– Вы были на войне?

– Не был. И это самое тёмное пятно в моей бесцветной биографии. Не призывался. В детстве, делая мячик из старых чулок, ткнул ножом в глаз. С тех пор глаз – бутафория. Вроде на месте, а не видит. На фронте не был, но и в оккупации хватил горького до слёз. Партизанил. Дважды немцы на расстрел водили. Спасала случайность… – надеясь прочитать в её глазах сочувствие или хотя бы интерес, он внимательно смотрел на женщину.

Но она была где-то далеко, блуждая по сложным лабиринтам своей жизни, известным только ей, искала выход, не надеясь найти.

– А мой Петя был на войне. Вернулся весь израненный. Стали жить… Избу построили. Верочка родилась. Умер он, когда было ей всего два года. Голодали. Вот и попутал бес – сорвала на колхозном поле горсть колосьев. Мы их шелушили, мололи на домашней мельнице зерно да хлеб пекли. На этот раз испечь не удалось: встретился объездчик, по щекам отхлестал, колосья отобрал, в кутузку отправил. Спасибо золовке – Верочку к себе забрала. Осудили. За дело, не спорю… Дали три года тюрьмы с конфискацией имущества.

На дворе отчаянно взвыл Пират – волчий вой раздался уже под окном. Иван встал из-за стола, зарядил ружьё и вышел на крыльцо. После выстрела вой прекратился. Минутная тишина взорвалась торжествующим радостным визгом собаки, только что находившейся на грани жизни и смерти.

– Убил… Матёрый волчище. Совсем обнаглели волки к весне. Голод – не тётка, – сказал Иван, возвратившись в избу.

– Может, у него волчица была, теперь вдовой осталась … – тихо, как будто для себя, печально проговорила Мотя и, помолчав, продолжила рассказ. – Как в тюрьме жилось, разговор отдельный. Отсидела положенный срок. Вернулась. Доченька, колосок мой любимый, единственный, меня не узнала, – Матрёна поднесла платок к глазам. – Чувствую, золовке не нужна – рот лишний. А сегодня утром она мне свой сон разгадала. Иди-ка ты, говорит, Мотя, в лесхоз к Санькову. Он мужик добрый, что-нибудь придумает. Говорят, сны иногда сбываются.

– Вот что… Ложитесь спать. Завтра решим, – неожиданно резко закончил разговор хозяин.

В эту ночь Саньков не спал.

– Надо же… Какая-то мистика. Матрёна пришла ко мне в тот же месяц, день и час, что и Василина.

Тогда под Вязьмой шли жестокие бои, и по стране бродили толпы неприкаянного, бездомного народа. Вот и постучала в его дверь беженка с Украины Василинка с маленьким ребёнком на руках. Семья погибла во время бомбёжки, а её, как единственный жёлтый листок, оставшийся на обнажённом дереве, заметил ветер, схватил сильными руками и долго мчал по городам и весям, спасая от войны. Так поселилось в двух шагах от одинокого Ивана ещё одно одиночество, а потом оказалось в его объятиях. Они были рядом, но не вместе… Параллельные миры. А он ночами мечтал хотя бы об одном нежном слове. Долго ждал. И дождался в конце войны.

– Спасибо, Иван, за то, что не дал умереть. Ты хороший, умный, добрый, но ты другой. Прости, я не люблю тебя. Ухожу. Люсеньку оставляю здесь. За ней вернусь, когда устроюсь на новом месте… – и прикоснулась к его небритой щеке холодными губами.

Ушла, пропала, сгинула. Иван ждал. Некому было гасить пожар в его душе, и постепенно он научился наслаждаться одиночеством. Спасали книги, учёба в институте, работа, Люсенька. Иван ждал.

– Матрёна… – продолжал он ночной диалог с самим собой. – Господи… имя-то какое, ужас! Матрёна и Василина… Ничего общего… Небо и земля. Но в то же время… – так маялся всю ночь.

Ближе к утру Иван принял решение и на цыпочках подошёл к кровати Матрёны:

– Подвинься, Матрён…

Это была близость людей, измученных одиночеством, близость от тоски по чужому телу, от безысходности близость.

К Фёдору Осиповичу отец Люсеньку теперь не водил. С Матрёной она искала в лесу «следы невиданных зверей» и находила. Избушку на курьих ножках пока не нашли, но отец обещал обязательно её показать. Из кота Барсика пытались сделать «кота учёного», но он никак не хотел ходить по цепи, которую одолжили у Пирата. На столе появилась настоящая еда и даже пироги. Вот только, заплетая Люсеньке косички, Матрёна часто плакала.

– Соринка в глаз попала, – объясняла она девочке причину слёз.

Иногда, отпросившись у Ивана, она на пару дней исчезала. А вернувшись, плакала тайком.

Что за жизнь! Настоящая карусель! Незаметно промелькнуло лето. Осень закружила Саньковых в хороводе забот о запасах к предстоящей зиме. Не заметили, как выпал первый снег и ударили первые морозы.

– Не пойду сегодня на улицу, – капризничала Люсенька. – По радио говорили, что морозы ударят. А это, наверно, больно.

– Что ты, Люсенька, посмотри, какое на улице солнышко! Тёплый лучик заберётся тебе за воротник и согреет, – терпеливо объясняла Матрёна и вела девочку гулять.

А на улице Панкрат Матрёне проходу не давал:

– По фене ботаешь?

Засмущается, убежит в избу и опять плачет.

По ночам снова стал беспокоиться Пират, подвывая волкам.

– Наверно, волчица-вдова по своему волку тоскует, – предположила Матрёна.

Как-то за ужином, глядя на телефон, она рассказала историю:

– У нас в Сидоровке телефон был только в сельсовете. Мало кто его в глаза видел. Прибегает как-то в сельсовет Танька Козлова, и к телефону. За ручку покрутила и в трубку кричит:

– Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Знаменка, Знаменка! Бабку Гапку обокрали всю дочистушка!

Матрёна громко смеялась, а Иван всё отчётливее понимал, что наступил ещё раз на одни и те же грабли. Иногда он пытался присоединить свои грехи к грехам соседей – не понравилось. Подолгу не бывал дома, но к вечеру возвращался всегда. Поэтому отсутствие Ивана в поздний час не на шутку встревожило Матрёну.

Попросила соседей присмотреть за спящей девочкой, зажгла большой фонарь и, подняв его высоко над головой, по протоптанной лошадью тропинке бросилась в лес. Казалось, деревья расступились перед этим напором воли и страстного желания найти человека, помочь ему. Страха не было.

Огни волчьих глаз возникли перед ней неожиданно. Их было много. Матрёну поразила тишина, которая, как будто пришла вместе с ночью, чтобы шатром раскинуться и скрыть кровавое пиршество стаи. Волки рвали на куски безвольное тело коня.

– Иван! Иван! – кричала Матрёна, размахивая фонарём. – Ты где? Отзовись!

Испугавшись огня, волки, злобно рычали, понимая, что человек сильнее. Это страшный голод довёл их до безумного шага. Они исчезли, но осталась волчица, которая в два прыжка оказалась рядом с Матрёной. Серая, когда-то густая шерсть, клоками свисала с впавших боков, в движениях не было былой силы и ловкости, а в глазах горели костры ненависти к человеку.