Ида Мартин - Дети Шини

– Я слушаю «Лабутены», «мертвые Найки», и мне на все плевать.

– Ладно.

Он выпрямился, отвернулся, посмотрел на Герасимова, в окно, достал из кармана плеер, покрутил в руках, снова положил обратно. Потом все же не выдержал:

– Никогда не поверю, что девушка ни разу не плакала под музыку.

– Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала МакSим.

– Максим? – на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. – Там есть над чем плакать?

– Конечно, – не моргнув глазом, заявила я. Ты когда-нибудь слышал «Ветром стать»  [3]  «Ветром стать», МакSим. ?

Он пожал плечами, и я охотно процитировала песенку, связанную, между прочим, с приятными детскими воспоминаниями. Тогда папа возил меня в детский сад на машине, а песню крутили по радио почти в одно и то же время. Я обязательно дожидалась этой песни и только потом вылезала из машины. Когда ее вдруг перестали крутить, папа специально купил мне диск, «для сада».

– Чем не Placebo?

– В твоем плейлисте нет ни МакSим, ни «Лабутенов».

– Ты копался в моем плейлисте?

– Музыка – лучший способ понять человека.

Именно то, чего я боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей «понять».

– И что же ты там нашел?

– Ну, кроме прочего, «Аве Мария» Каччини и «Нюркину песню».

– Это что-то значит?

– Что ты умная и грустная.

Я хотела возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, я не какая-нибудь эмо-герл, но приближающийся к станции поезд неожиданно затормозил, и мы вместе с подпирающей толпой резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова.

К счастью, на станции вышло полно народу и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу занял крайнее место и натянул на глаза бейсболку, но перед тем как он, скрестив руки на животе, погрузился в сон, я успела заметить у него под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно прятал.

А мы с Амелиным сели напротив и под Gate 21  [4]  «Gate 21», Serj Tankian. тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор.

Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину.

Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары широко расселась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный платок. Ее платье тоже было черным, а поверх этого скромного простого наряда красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная.

Старушка сидела так глубоко на сиденье, что ее короткие ноги в валенках не доставали до пола и забавно болтались в воздухе, как у ребенка. Выцветшие глаза рассеянно бегали из стороны в сторону, а густо напомаженные пурпурные губы очень подвижно реагировали на каждую эмоцию.

Женщина громко и непрерывно разговаривала сама с собой, и Герасимов, тоже проснувшись, косо и обеспокоенно поглядывал на нее. Вдруг в один момент, перехватив его взгляд, она резко развернулась и очень ясно, будто даже разумно, уставилась в ответ.

Он быстро отвернулся, но та протянула тощую руку и принялась трясти его за рукав.

– Кони тянут в разные стороны!

Герасимов послал мне такой страдальческий взгляд, что я едва удержалась от смеха.

– Мне ничего не надо, я только желаю добра. Ветер уже поднялся.

В подтверждение своих слов она часто и убедительно закивала, а потом внезапно посмотрела на меня, и я, желая ускользнуть от ее взгляда, невольно сползла вниз по сиденью. Но это не помогло.

– Твой же выход – дышать глубоко, – белесые глаза выражали участие и заботу. – И не потерять свое сердце, поедая чужие. Опоздаешь – будет раскаяние.

Вдруг я почувствовала легкое пожатие на своем локте. Это Амелин, дремавший на моем плече, подал сигнал, что тоже проснулся. Потер ладонями лицо, пытаясь отойти от сна, а когда убрал руки, старушка вскинулась, словно потревоженная птица, и переключилась на него. Однако говорить ничего не стала, лишь протяжно и нечленораздельно замычала, точно у нее не было языка.

Амелин аж подскочил на лавке, а потом что было силы вжался в нее, натянул на лицо капюшон, схватил меня под руку и торопливо зашептал:

– Спрячь меня, пожалуйста!

Но как раз в этот момент в вагон вошел немолодой лысоватый мужчина в голубом жилете контролера и крест-накрест опоясанный ремнями. С одного бока – электронный кассовый аппарат, с другого – сумочка для сбора денег.

Контролер шел по проходу и проверял билеты, а поравнявшись с нами, мельком взглянул на наши билетики и сразу переключился на старушку:

– Опять ты? Поезжай на Курский, живи там. Через две минуты станция. Ссажу тебя.

Но старушка и бровью не повела: как сидела с лицом, выражающим оскорбленное достоинство, так и осталась сидеть. Контролер схватил ее за розовый меховой локоть и рывком сдернул с сиденья.

И тут она заголосила. Громко, испуганно и жалобно. О том, что сын наказал ей ни в коем случае домой не возвращаться, а ездить по всей стране и «нести правду в народ».

– Сто раз слышал, – проворчал контролер, с усилием вытягивая ее в проход.

Мы смотрели на эту комичную и одновременно неприятную сцену с разинутыми ртами и широко распахнутыми глазами. Вдруг Герасимов встал и тихим, конспиративным голосом спросил кондуктора:

– Почем билет?

– А тебе куда?

– До конца.

– Триста сорок рублей.

Герасимов сосредоточенно поковырялся в кармане и отсчитал ему деньги.

– Пусть едет, – он кивнул на притихшую и вполне осознанно наблюдавшую за его манипуляциями старушку, затем вернулся на свое место, снова надвинул бейсболку на глаза, скрестил на животе руки и отгородился от всех.

Контролер недоуменно пожал плечами и вручил сумасшедшей ее билетик. Еще раз бросил настороженный взгляд на Герасимова, точно заподозрив и его в сумасшествии, и двинулся дальше по проходу.

Старушка тоже пребывала в замешательстве. Потом мелкими шажками подошла к Герасимову, приподняла бейсболку и неожиданно поцеловала в лоб.

– Береги себя! – сказала она и горделиво отправилась вслед за контролером.

Герасимов глупо заморгал, а затем со вздохом облегчения отвалился на сиденье. Прямо посреди лба у него красовался ярко-пурпурный отпечаток губной помады, и мы с Амелиным, не удержавшись, одновременно зашлись в диком истерическом хохоте.

За городом оказалось гораздо холоднее, чем в городе. Небо окончательно затянуло бледно-серыми тучами, поднялся порывистый ветер, и когда громыхающий поезд, мерно покачиваясь, умчался в мутную даль, оказалось, что на перроне, кроме нас, нет ни одного человека.

По другую сторону железнодорожных путей простиралось снежное поле: сумрачно-белая бесконечная простыня, сливающаяся с пасмурным тоскливым небом в невнятное единое ничто, без верха и низа.