Ольга Рёснес - Меч Михаила

Война без объявлений и предупреждений: в мир выпускается на правах вседозволенности кошерно неразборчивый в жратве бастард порнографического пустословия и корпоративной культуры , оперативно назначающий ложь критерием правды. Пока вы тут зреете и чего-то такого важного ждете, мы перелопатим у вас под ногами почву, смешаем с дерьмом, взрастим такие вот сочные информационные бананы: жрите, завидуйте друг другу! Готовьтесь к тотальной войне и помните: участвовать в этой войне каждому из вас необходимо . Всех дезертиров – к ответу уже сегодня: пусть кормят собою всемирный банк, перебиваясь на одну бюджетную зарплату.

Герт Дюк охотно посетил бы такую церковь, где поп тянет на пресуществление , на подъем к духу. Но нет сегодня этого нигде… нет, собственно, христианства . А то, что называет себя им, на деле является отъявленным мошенническим материализмом. Поэтому не надо так уж сердиться на Торгейра Фосса, называющего христианство чумой: чума, называющая себя христианством, и есть чума. Неплохо было бы вообще изъять из употребления это приятное в общем-то слово, христианство, заметив его, скажем, на более соответствующие сути дела понятия: гуманизм, культурализм, иллюминативизм, иллюзионизм… Много на свете сект и церквей, и за всеми за ними стоит один фокусник-кукловод: иезуито-каббалистический Иллюминат. Тут много работы для Одина: гнать их всех в шею.

А было бы, в самом деле, хорошо снова сойтись с Одноглазым. Сколько времени-то прошло… уже больше тысячи лет! Упустили викинги Одина, прозевали, уступили последнее свое ясновидение незванно явившимся ирландским монахам… Разве наверстаешь теперь упущенное просто так ? Одним только чтением Старшей Эдды. Тут нужен иной напор, иная воля. Воля к выходу из себя, из своего посюстороннего, гиблого, самолюбивого и эгоистичного я , навстречу своему космическому Я, что может означать лишь одно: ты становишься христианином, теперь уже в истинном смысле. Ты получаешь способность вернуть себе Одина: ты читаешь в природе его незримые глазом письмена. И это всё, что Один от тебя хочет: уметь понимать его язык.

Но только не в этой, проживаемой тобой сегодня жизни, но после ее завершения, уже по ту сторону, ты сможешь применить то, что от Одина узнал: ты вносишь эту мудрость, этот драгоценный мёд поэзии , в духовный мир, ты делаешь это для всех . Ведь на это способна только нордическая душа, да и то не любая, а ищущая . И если истребить норвежца удушающим счастьем благоденствия, противогриппозной вакциной, ранней узи-диагностикой, гомосексуальным психозом, порно-медийным успехом и денно-нощным насилием мультикультурализма, мир не получит необходимой ему порции духа . Мир без арийцев, это всего лишь кладбище. И если сегодня не успеть сохраниться , завтра может быть уже поздно…

– И твой отец думает, что Бог позволит миру вот так пропасть? – с негодованием шепчет в полумраке купе Ваня, – Даже не вступится? Не защитит?

– Бог и так уже все это в Себе имеет, все, что люди могли бы достичь, поэтому Он ничего и не теряет. Он дал нам такую возможность: расти вверх, дал сверх того свободу выбора , каждому в отдельности, и каждый решает сам, вверх ему или вниз…

– Все уже внизу, уже на дне, – безнадежно заключает Ваня, – и самый главный, единственный вопрос всегда остается без ответа: как быть с тем, что не от мира сего ?

Этот вопрос может поставить лишь каждый самому себе: как мне быть с собою? Как вместить в короткие жизненные сроки еще и свою наджизненную , свою вечную, не подверженную смерти и рождению часть? И никто ничего тут не посоветует, оставаясь застрявшим в мути сего мира. Ответ есть лишь в тебе самом: Я есть дух .

Это что-то несуразное, всем нам чуждое, да, враждебное. Это оскорбляет нас, дразнит, вводит в заблуждение, и мы не такие уж простаки, чтобы тут же не высмеять все это как глупость. Мы, нормальные люди.

– В конце концов это не имеет никакого значения, – наконец отзывается Ева, – раса, религия и прочее, перед величием того космического факта , с которым сегодняшняя наука вовсе не намерена считаться: Христос здесь, на земле. « Я с вами до скончания мира ». Он здесь, но пока лишь единицы его видят . И не принцип наследственности и крови, уже давший истории свой плод, но принцип Я , принцип индивидуального восхождения к духу, вот на чем стоит будущее каждого из нас… если оно только будет. Вопрос лишь в том, как много людей устремятся в это будущее…

– А если только ты одна? – настороженно интересуется Ваня, – Одна во всем мире?

Ева пожимает под одеялом хрупкими плечами:

– Значит, одна.

Такая, она пугает Ваню и отталкивает. Она смотрит в какую-то свою безысходную зиму, примеряется к ней уже сегодня, хотя с чего бы это теперь-то, в двадцать шесть лет, вот так мерзнуть… Ваня находит под одеялом ее руку, потихоньку жмет, получая в ответ едва заметное движение озябших пальцев: я тут, с тобой… и между нами пока ничего еще не было… да как это, ничего?.. все уже между нами решено! И так это непостижимо и чудесно, будто тебя несет ввысь из этого, сонно дышащего вчерашней едой и потом вагона, но куда это, ввысь? Выйти в морозный тамбур и слушать, как воет тепловозный гудок, вырвавшийся из горла кромешной тьмы и тут же подхваченный встречным шквальным ветром… и ветер то несется впереди тепловоза, то вдруг уступает ему, свернув к темному, по обе стороны рельсов, лесу, то снова нагонит, наслаивая оторвавшийся было вой на пронзительность свиста, и множество сплетенных в погоне друг за другом голосов несется следом за поездом, и нет между ними никакой розни, и всякий диссонанс тут же оборачивается гармонией, раскрывающейся просторными септимами навстречу врывающемуся в них духу… духу самого этого движения… Это и есть, может, та музыка, с которой никому пока не совладать, пока ум еще цепляется за мертвые схемы рассудка, пока звук не стал еще приглашением вон и прочь , пока…

Они стоят в холодном тамбуре, каждый сам по себе, со своим и только своим разгоном судьбы, и мягко так, заботливо, нежно овевает их откуда-то взявшееся, будто высеченное из самой середины сердца, тепло: ты здесь, во мне… И не надо никуда уходить, так и стоять тут, едва касаясь друг друга плечами, и только слушать, слушать…

Женя так и не привык называть Надежду Андреевну мамой. Сначала просто какая-то тетка, скучная, хоть и не злая, потом уже тетя, исправно кормящая супом и гречкой, а то даже и проверяющая уроки, когда недосуг отцу, штопающая старые носки, гладящая рубашки, моющая полы и убирающая в пропахшем куревом туалете. Неплохо, в общем, справляется, но чтобы называть ее мамой… нет, никогда! Он ведь все еще помнит свою, не дождавшуюся его повзросления, но успевшую вложить в него самое главное: плавучесть. Не просто по-дурацки барахтаться в неизвестно куда волокущем тебя течении, но, чуя наперед верное направление, гнать течение дальше, а самому оставаться сухим. Они бы и сейчас пригодились, Сонины советы, ее безотказно выигрышные рецепты подслащения никуда в общем-то не годного, разве что на тюремные сухари, жизненного теста. Ну что с нее, жизни, теперь взять? Столько уже растрачено и перепорчено, а уж сколько взято в долг, который никогда никому не отдать… Была, конечно, когда-то Россия, была … И на что же пошла та великая, гордая, высокая культура? Чтобы подлечь под глобальное массово-революционное умопомешательство? Под порнографические руины воровской перестройки? Расплющиться под катком равнодушного к ней, нахрапистого рынка? Женя мог бы, пожалуй, и доказать , что время России безвозвратно ушло, уступив победному натиску всеядной, ненасытной и совершенно нормальной приспособительности к малому , сиюминутному, да в общем-то, ничтожному. Ведь еще Горький когда-то сказал: народ-то жалкенький . Кстати, почему сам-то он оказался горьким ?.. почему не сдобным, с корицей и изюмом? По сути-то дела. Суть надо выявлять раньше других и – только для себя, для будущего маневра, пока остальные чухаются со своим счастьем-несчастьем. Вот, к примеру, отец: не последний, между нами, дурак, сориентировался в час роковой, по смерти Сони, утраты, вернув на прежнее место работницу Надю . Женя нисколько не сомневается в том, что Надежда Андреевна состоит у его отца на службе, а справляется или нет, это другое дело. Похоже, порой и не справляется, поддаваясь по бабской слабости прежним своим, досемейным привычкам: то тянет ее посмеяться , то, еще хуже, петь. И если от мачехиного смеха, звонко досягающего даже до дальней жениной комнаты, можно еще как-то отгородиться глухотой погруженного в математический анализ думания, то от ее пения нет никакого в трехкомнатной квартире затвора: то тебе Иоланта, то Аида, то какая-то И-фигения… и все это с досадно уверенными руладами и трелями, будто кто-то ее учил… А вот и учил! Как-то похвасталась, впрочем, тут же и смутившись, что была знакома с солистом из Большого, понахваталась от него… хотя кто в это теперь поверит. Бабы вечно о себе мнят . Зарплата у нее никакая, в библиотеке-то, пристроилась дежурить по ночам в роддоме, таскает оттуда печенье с кефиром… а то и принесет в кастрюльке суп… И так это, если глянуть со стороны, убого: думает накормить приличную семью какими-то больничными объедками. Хочется ей, чтобы дома все было . Раз Женя видел даже, проходя по двору: нашла что-то на мусорке, быстро сунула в сумку. Потом оказалось, пол палки копченой колбасы, делает всем бутерброды… фу! За одно только это никакая она ему не мать.