Евгений Пекки - Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

Толпа, бросив лупить золотозубого, сгрудилась вокруг них.

– Извинись лучше, Василий, неправ кругом, – крикнул кто-то.

– Извините, бес попутал, – сдался дембель.

Послышался тяжёлый треск, и у чайной лихо развернулся милицейский мотоцикл. Милиционер в синей форме, с серебряными погонами старшего лейтенанта, обутый в хромовые сапоги – понятно, что явился участковый.

– Что за шум? – спросил он.

Мужики загалдели, каждый по-своему объясняя происходящее.

– Всё, помолчите, сам разберусь.

Мужики замолкли. Он подошёл к фиксатому, который вытирал кровь с лица носовым платком.

– Что, Петя, выпросил, наконец, у населения благодарность?

– Ничего, это сегодня они храбрые – «энкаведешника» откуда-то чёрт принёс, а там опять на моей улице праздник будет.

– Посажу, и не будет у тебя никакого праздника, а сплошные трудовые будни на зоне. Что тут за «энкаведешник» объявился? – спросил он, подходя к деду.

Я понял, почему татуированный так назвал деда. Защитного цвета телогрейка и чёрные суконные галифе, заправленные в блестящие сапоги, сбили с толку блатаря. Участковый только приложил руку к козырьку, намереваясь потребовать документы, дед вдруг бросился к нему.

– Ревенко, ты?

– Дмитрий Петрович, отец родной. Да ты ли это?

– Как видишь.

– Опять воюешь?

– Пришлось, хоть и не хотелось.

– В гости заходи, хозяйка рада будет.

Он заметил морпеха, который собирал с земли потерянные значки.

– Васька, а ты тут что делаешь? Всё не нагуляешься? Ведь третий день пьёшь. Мать стол накрыла, невеста с родителями к вам пришла, а ты с шелупонью этой связался. А ну, садись в коляску.

Через минуту мотоцикл укатил, треща и воняя выхлопом по посёлку. Мужики вернулись в пивную обсуждать происшествие. Сели за стол и мы. Пока старики пили своё пиво, я опустошил бутылку крюшона, и мы поехали на Руське к Якову домой.

– Дед, что за приём ты показал этому парню? Это что, самбо?

– Не знаю, я самбо не изучал.

– А что же это?

– Такая борьба у японцев, джиу-джитсу. Говорят, у китайцев похожая есть. Этот приём «томоэ нагэ», по-японски, называется. Если перевести, будет, примерно, как «полёт вдвоём».

Я слышал мимолётом, что была борьба с таким названием в начале века. Но нас всегда уверяли, что самбо, изобретённое в Советском Союзе, гораздо лучше. О восточных единоборствах и слышно не было.

– Вот здорово! И ты этой борьбой владеешь?

– Да что ты! Для этого несколько лет заниматься нужно. Два десятка приёмов я видел, а три знаю, как следует.

– Где же ты научился? У нас ведь этого не преподают?

– Японец один показал.

– А японца где нашёл?

– Китайская рота у нас в полку была, рядом с нашей ротой стояла. Это ещё в Гражданскую. В этой роте один большой умелец служил. Он мастером был, настоящим. Что успел мне показать, я на всю жизнь запомнил.

– Когда это? Какие китайцы? Разве они за красных воевали? – изумился я.

– В гражданскую, да, ещё как воевали. И латыши, и мадьяры, и немцы, и финны, и китайцы – за красных воевали. Ну, не все, конечно, но много. Ты – про «Интербригады» – слышал? Вот такая китайская рота у нас воевала. А японец к ним случайно затесался. Вояка был хоть куда.

– И что с этими китайцами стало?

– Слышал я, деревню они заняли и прикрывали отход наших. На них казаки генерала Улагая налетели, рубаки отменные. Саблями посекли их, всех до единого. Да, я гляжу, вас не очень хорошо в школе учат. Ты вон отличник, а многое не знаешь… Всё знать нельзя, но стремиться надо, – улыбнулся дед, – ты меня чаще спрашивай. Я, что помню, расскажу.

Начинало до меня доходить, что не всё ладно в прошлом, хотя газеты и кинофильмы убеждали: «жить стало лучше, жить стало веселее»…

Мне интересны были эти оставшиеся в живых люди, каждый со своей судьбой, своей историей, хотя толком не понимал, что дед мой – и есть частица осязаемой, не из учебников, а настоящей истории страны, где мне довелось родиться. На охоте, чаще у костра, когда мы бывали вдвоём, он рассказывал кое-что из своей жизни. Набравшись впечатлений, я любил заглядывать в специальную литературу, пытаясь оценивать события, происходившие за сорок-пятьдесят лет до моего рождения.

Постепенно из воспоминаний деда, дополненных бабушкой Марией Ивановной, сложилось целостное повествование. В начале двадцатого века они оказались в самой гуще событий, которые изменили не только быт их семьи. Менялся весь мир. И это не просто хроника жизни моих предков, но часть истории моей страны, моей родины.

Частенько я приставал с расспросами:

– Дед, а ты Ленина видел?

– Нет, лично не довелось.

– А Сталина?

– Видел, в девятнадцатом году, но помню плохо. Он тогда на меня впечатления не произвёл.

– Как это? Ведь в ваше время его называли «великий вождь всех времен и народов».

– Это уже позже, после гражданской, когда Ленин умер, а тогда, в девятнадцатом, членом Реввоенсовета он, конечно, был, но героями совсем другие люди были. Ты про Сорокина когда-нибудь слышал? А про Думенко, про Махно?

– Махно же бандитом был.

– Хорош бандит, с четырьмя орденами Красного Знамени, а их тогда зазря не давали.

Я всё пытался добиться, не жалеет ли он, что Октябрьская революция произошла. Отвечал он по-разному. Для себя я понял, что не всё, что делали «красные» и Советская власть, было ему по нутру, однако он поверил в идею всеобщего равенства и благоденствия, которых без революции быть не могло. Мой детский вопрос: «А как бы вы без революции жили?» – вызвал у него улыбку.

– Да так бы и жили – не тужили, – отвечал он.

– Так ведь до революции в России голод и нищета были, а страной кровавый царь и буржуи управляли, – получив твёрдые жизненные установки из советских учебников, всё допытывался я до истины.

– Что-то я голода до революции не припомню. Мы хлеб растили, излишки продавали – на это жили. Во дворе у каждого скотина да птица. Какой голод? Вот в двадцать пятом, в двадцать восьмом и в начале тридцатых, вот тогда голод был. В тридцать втором даже новое слово появилось: «голодомор». Вот институт при царе вряд бы я окончил, – рассуждал он, – и дети мои в университетах тоже бы не учились. Так может, и не всем надо туда? Кто-то и на земле работать должен?

– А рабочие? Они же боролись за свои права.

– Боролись, как сейчас помню, это ты верно говоришь. Забастовки были – требовали пятидневную рабочую неделю, как в Англии, чтоб увольняли только через профсоюз, как в Америке.

– Так ведь добились своего.

– А, может, без революции ещё быстрее бы добились… Ты хоть помнишь, когда шестидневку в СССР ввели? Когда выходные появились? До середины тридцатых выходных дней у нас было пять… – он сделал паузу, – в году. А остальное время – работали на благо родины.