Евгений Пекки - Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

– Так ведь разруха была.

– А кто её устроил, царь? Или, может, банкиры и заводчики, прочие буржуи? Им неразрушенные заводы были нужны. А зарплата, у рабочих, какая была? Даже сейчас не у каждого такая есть.

– Дед, ты с двадцатого года партийный, а мысли у тебя не большевистские.

– Что ж, я оценивать ситуацию не умею? Не зря мне Советская власть высшее образование дала. Да и время сейчас другое: кое-что можно вслух сказать.

В моем детском сознании дед всегда был большим лесным начальником, который летом ходил в белоснежном кителе и белой фуражке с бархатным зелёным околышем, а когда шёл по посёлку, все с ним здоровались. Родители мои были людьми образованными. Отец – геолог, а мать в университете преподавала. Я никогда не задумывался, кто были их родители, к какому социальному слою они относились. Поэтому спросил деда о происхождении его семьи.

– Да из крестьян я, внучек, из обыкновенных крестьян.

– Ты не всегда лесом командовал?

– Да что ты. До этого много всего было. Узнаешь ещё, не всё сразу.

Много лет спустя, после смерти деда, я как-то подумал, что будет неправильно, если я своим внукам не поведаю – кем же был мой дед, как жил, что творил, о чём думал, на что надеялся. Люди должны помнить о своих предках, о делах их, славных и не очень.

Деда своего, Кирсанова Дмитрия Петровича, я в последний раз видел незадолго до его смерти. Он лежал в больнице для ветеранов. Поместили его в отдельную палату, куда переводили безнадёжных пациентов. Он иногда пытался вставать и даже говорить, но дни его были сочтены.

Я заканчивал учёбу в Москве, в Академии. Когда экзамены были сданы, и я, как тогда говорили, «вышел на диплом», появились три свободных дня и возможность махнуть в родной Петрозаводск. Когда я вошёл в палату, конечно, дед меня узнал. Слёзы потекли по его щекам с трёхдневной щетиной. Потянулся ко мне, отмахнувшись от пакета с фруктами и пирожками.

– Женька. Приехал всё-таки. Перед смертью всё же повидались мы. Я-то думал, тебя не увижу, – шептал он, когда я обнимал его, придерживая за спину, чтобы посадить, – мне ведь совсем недолго осталось.

– Ну, что ты, дед, – успокаивал я, – выкарабкаешься. Не такое бывало. Мы ещё на гусей с тобой съездим.

– Нет, – помотал он головой, – не увидеть мне больше, как гуси летят.

Его стал бить кашель, который перешёл в приступ астмы, и я нажал кнопку на стене. В плату быстро вошла медицинская сестра с инструментами для укола, после которого заявила безапелляционно:

– Посещение заканчивайте. Время вышло. Больному, кажется, ваш разговор не на пользу.

Дед сквозь кашель сделал мне знак: останься. Я заверил её, что долго не задержусь, и опять нагнулся к нему. Он понемногу остановил свой удушающий кашель.

– Просрали мы, Женька, революцию! – вдруг неожиданно ясно сказал он. – Эх, жаль, годы уже не те.

– Что случилось, дед? – изумился я такому заявлению, прикидывая, как на его рассудке могла сказываться болезнь. Однако дед был в своём уме. Немного пожевав губами и набрав воздуха, он продолжил свою мысль.

– Как же мы не заметили, что вырастили партийное барство? За сладкими речами наших же партийных засранцев… на шею простым людям уселись говнюки. Плевать они хотели на народ. С трибуны одно, а на деле – другое. Да разве за это мы сражались? Начинать надо всё по новой. Андропыч было взялся, да здоровья у него не хватило. Нельзя давать превращать себя в быдло, запомни это. Хотя, не дай вам Боже искупаться в крови. Делайте всё так, чтобы никогда не пожалеть о том, что вы сделали.

Когда я выходил из палаты, та же дежурная сестра, не сводя глаз с моих капитанских погон, спросила:

– Это, правда, ваш родной дед?

– Правда, а в чём дело?

– Он позавчера нам тут такое устроил…

Из её сбивчивого рассказа я понял, что дед забрёл по ошибке не в свою палату, где они лежал вдвоём, с другим ветераном войны, а в палату этажом выше, где находился на профилактическом обследовании секретарь обкома партии.

В то время в Карелии продуктов давно уже не хватало. В обороте было более двадцати видов талонов на продукты питания, без которых ничего не продавалось, и жизнь с каждым днём становилась хуже. Убранство палаты и еда, которая лежала на столе партфункционера, были в резком контрасте с тем, что было на обед у других.

Дед мой начал было говорить, что партийный руководитель должен быть скромнее и жить, как все, а тот сказал старику: «…кажется, ты выжил из ума!». Оба были искренни в своих эмоциях. На угрозу секретаря «убрать» старого коммуниста из больницы, старик назвал его «недобитой контрой» и «гнидой». Секретарь кнопкой вызвал медперсонал. Прибежали медсёстры, на подмогу вызвали санитара, но дед не дал себя спеленать. Он покинул секретарскую палату, плюнув напоследок на пол. Дмитрий Петрович пообещал, взяв свою суковатую палку наизготовку, что переломает кости каждому, кто до него дотронется. Так от него и отстали. К вечеру у него схватило сердце. Через неделю, так и не оправившись от стресса, дед мой умер.

Заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. У власти уже был Горбачёв, повеяло духом больших перемен в обществе и в мире. Дед немного не дожил до начавшейся вскоре «перестройки» и, думаю, не всё бы принял из нашей сегодняшней жизни. Не одобрил бы, скажем, развала СССР и не понял новых фильмов о Колчаке и прочих белогвардейцах, ему ближе были Чапаев и Будённый. Что страна нуждалась в переменах, понимал даже он, человек, в самом раннем периоде принявший революцию и кровь проливавший за её идеалы.

Даже сейчас молодёжь с интересом смотрит фильмы «Неуловимые мстители» и «Рождённая революцией», время молодости моего деда не стало менее героическим. Дед был не старше героев фильмов, и приключений в его жизни хватало. Его поколение работало и сражалось, отстояло Родину в величайшей из войн и поставило её на ноги. Были победы, были и ошибки. Судить проще, но у всех нас, россиян, общее историческое прошлое.

Вечная нашим предкам память!

Лунная ночь, лёгкий морозец. Улица слабо освещена светом из окон. В иных домах горят под потолком керосиновые лампы, у кого-то – свечи, а где – только лампадки подле икон. Под сапогами Митяя скрипел первый, только выпавший снег, а за православным храмом, возле которого сияли фонари, приветливо светились окна большой избы дьяконицы Комарихи. Посиделки тем вечером были сговорены у неё. Митяй шёл не один. Он едва поспевал за тощим, длинноногим Егоркой, троюродным братом, который был годом его старше. Под стареньким зипуном тот держал балалайку, сберегая от снега.

В северном конце деревни посиделки собирались в одной из четырёх изоб, по установленной очереди. У стариков Косоротовых, у татарки Фирюзы, да и у шорника Василия Гмыри Митяй не раз уже был, а к Комарихе шёл впервые.