Владимир Кулаков - Последняя лошадь

– Стоп! Снято! – громко и радостно прозвучал искажённый мегафоном голос режиссёра. – Что скажешь?

– Что скажу? Премию выписывай! Есть твой: «какой ка-адр!»

Никита Сергеевич, потирая руки, вдруг предложил:

– Слушай, «Мукасей»! Натура есть, солнце грамотное, давай отснимем с этим парнем проезд по косогору и остановку у обрыва. Рельсы выложены, плёнки валом. Если так всё пошло, фарт за нами! Через сколько будешь готов?

– Ну, в полчасика уложусь. Камеру перетащить, прокатиться пару раз туда-сюда, объектив поменять. Другую камеру на кран закрепить. Думаю, одновременно двумя будем снимать. Мой помощник общим планом, я с трансфокатором попробую. Потом картинку сложим. Дубля в три-четыре, думаю, уложимся. Надо поторопиться, а то солнце засвечивать будет…

Режиссёр похвалил Пашку и стал объяснять новую задачу.

– Значит так. Ты на хорошем галопе проходишь вон по тому холму. Внизу пойдёт камера. На неё ни в коем случаи не смотри! Вон у той берёзки обрыв – это ориентир. На его краю поднимешь лошадь в свечу, сойдёшь с неё и будешь смотреть вниз, как бы решая, ну, там, жить или не жить. Короче, играешь трагедию. Задача ясна? Всё! Готовься!

Никита Сергеевич подмигнул подошедшей Валентине, широко улыбаясь.

– Брат у тебя молодец! Спасибо, выручила! – режиссёр вложил особенный смысл в слово «брат». От его опытного глаза не ускользнули совсем не братские, жадные поглядывания друг на друга Пашки и Валентины. Мать Валентины была тут как тут. Она прилагала немалые усилия, чтобы известный режиссёр обратил на её дочь внимание. Она была организатором участия Валентины в этой картине. Та, в свою очередь, притащила Пашку, хоть мать и была категорически против. Она видела судьбу своей дочери по-своему. Весьма по-своему…

Всё время пребывания на съёмках Пашка был на взводе, как сжатая пружина. Мир кино оказался совсем иным, нежели представлялось. Цирк по сравнению с ним показался тихой заводью, уютным и обжитым, как домашние тапочки.

…Пашка поднялся на цветущий косогор. Тут было полно земляники. Он насобирал горсть крупных душистых ягод для Валентины, положил их во внутренний карман, подогнал стремена и стал ждать команду. Впереди его ждал путь метров в триста-четыреста, который он должен был проскакать на коне и далее сделать всё, что просили. Он смотрел вдаль, и его сердце трепетало от ощущения бесконечности грунтовой дороги, уходящей в небо с лёгкими облаками. Ему хотелось не останавливаться ни на краю обрыва, ни на краю земли…

Вокруг бушевало лето. Запах разнотравья далёкого глухого Подмосковья кружил голову. Старинный костюм, как машина времени, путал даты и века. Всё замерло в Вечности. Лишь Пашкина любовь, которая ревностью выжигала сердце, не оставляя там места для безмятежья и покоя…

«Внимание! Приготовились! Мотор! Пошёл!..» – раздалось в мегафон.

Пашка ударил коня в бока. Он послушно ответил крупным галопом, и они понеслись. Ветер свистел в ушах. Конская шея ритмично ходила вперёд-назад. Земной шар вращался под копытами коня, наматывая витки. Пашка задохнулся от восторга. Он много раз закладывал круги на манеже с джигитами и даже исполнял несложные трюки. Но чтобы вот так, под небом, по прямой – первый раз!

Он забылся где он, что он! Ветер обжигал щёки и стегал по глазам. Его волосы светлым пламенем трепетали на ветру. Он ликовал. Из груди невольно вырвался какой-то первобытный клич! Пашка бросил поводья и раскрыл руки. Он не был сейчас человеком, он был птицей. И его конь был птицей. Земли под ногами не ощущалось – была небесная твердь. Они летели!..

Металлическая кинокамера с холодным глазом-стеклом широкоугольного объектива беспристрастно фиксировала полёт истосковавшейся по свободе души!..

– Что он творит, мать его! Ладно, пусть доделает! Переснимем… – режиссёр кусал в досаде губы и ждал конца дубля.

Другая камера взвилась на кране и поехала к краю обрыва.

Пашка очнулся, увидев далеко внизу плёсы и красавицу Оку. Косогор резко обрывался в многометровую песчаную пропасть. Он поймал поводья, натянул что было сил. Конь присел, проехал по инерции на вытянутых ногах с десяток метров по траве, оставив чёрные следы, и остановился как вкопанный на самом краю. Пашка соскочил с седла, посмотрел сначала вниз, потом поднял голову к небу и, снова раскинув руки в стороны, радостно закричал во всю мощь лёгких. Конь сначала в испуге дёрнулся, потоптался на месте, потом, раздувая ноздри, подошёл сзади к Пашке и положил голову на плечо, тоже устремив свой лошадиный взгляд в безбрежную степную даль. Жара приласкал коня одной рукой и прижался к нему щекой. Они сейчас были единым божьим творением и испытали одно и то же чувство – восторг от сиюминутности, называемое счастьем…

«Мукасей» отвалился от видоискателя камеры, вспотевший и улыбчивый.

– Никита! Мы сегодня будем говорить «стоп» или хрен с ней, с плёнкой?..

– Стоп! Снято! – с какой-то странной хрипотцой в голосе не крикнул, шепнул в микрофон мегафона режиссёр. – Вот это ка-адр!.. – он выматерился длинно и с каким-то восторженным наслаждением, словно в мире не было иных слов, способных передать ту глубину чувств и переживаний, которые он испытал за эти пару минут. – Всю мою задумку испортил, засранец! По-своему сделал! Но, ка-ак! Совсем другой смысл вложил! Ай да пацан! Ну и денёк!.. На сегодня всё…

– Никита! Может, по десять капель?

– А ты, «Мукасей», гарантируешь, что всё снял как надо? Без брака и ещё какой-нибудь там херни?

– Обижаешь, начальник! Не в девочках ходим! Замужем не первый год…

– Ну, тогда, дорогой мой, сегодня можно и по сто! За его Величество – Ка-адр!..

Съёмки на натуре закончились и продолжились в павильоне «Мосфильма». Там уже стояли смонтированные декорации интерьера старинного особняка, разбитого выгородками на многочисленные комнаты.

В павильоне витал запах свежеструганных досок, красок, столярного клея и ещё чего-то невидимого и волнующего. Так пахнут новые декорации в театре перед премьерой. Всё это смешивалось с медовым ароматом восковых свечей, киношным дымом и разноголосыми духами героинь. Свет древних дигов, современных дуговых софитов и специальных киносъемочных прожекторов, которые включали то попеременно, то вместе, выжигали сетчатку глаз и завораживали таинством происходящего. Телескопическая рука крана, на которой восседал кинооператор, в молочном тумане парила над массовкой. Режиссёр заглядывал в специальный объектив, вымеряя будущий кадр. Всё время говорили на каком-то птичьим языке. То и дело слышались непонятные слова и команды. Оператор вопил про какой-то баланс белого и тут же по-чёрному ругал установщиков света. Кого-то подпудривали, кого-то искали, поминая родную мать отсутствующего, кто-то оправдывался перед помощником режиссёра. Где-то стучали молотками, пилили, подправляя выгородки. Царила неуправляемая, на первый взгляд, суета. Пашка несколько оробел. В цирке всё казалось много понятней и проще…