Николай Гайдук - Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

– Учится. В десантном.

– Молодец. Хорошего ты парня воспитал. – Шагая следом, Пустовойко заметил: – Хорошо тебя там залатали. Даже не хромаешь.

– Жизнелюб, дай бог ему здоровья.

– Погоди. – Сосед остановился. – А водка-то у тебя найдётся? Я же помню, что ты ни-ни…

– Водки нет. Тока закуска.

– Ну, вот видишь. А без водки разговора не получится. Давай ко мне.

Вечер уже зацветал над землёй. На западе пламенела полоска зари, чётко повторяя чёрный контур далёкого бора. Выстывающий синий воздух столбами стоял между избами, между деревьями в переулке. Тонкий месяц хищновато скалился, прорезаясь в облаках за рекой, откуда свежий ветер то и дело потягивал.

– Гроза, однако будет, – глядя в небеса, проговорил Стародубцев.

– Страшная будет гроза, – многозначительно сказал Семён. – Такой грозы, наверно, ещё не было. Ты-то как думаешь, Солдатеич?

– Переживём, даст бог. И не такое переживали.

– Ну, такого ещё не было на нашем веку. Всю страну перевернули вверх дном.

Пройдя вдоль огорода, откуда пахло стылой сырой землёй, они приблизились к высоким широким воротам тёмно-вишнёвого цвета. Пустовойко – хороший хозяин – это сразу видно. Всё у него обихожено: листва и жухлый волос свалявшейся травы, гнилые ветки, сломленные ветром, – всё граблями прибрано, причёсано. Деревья в палисаднике подбелены, точно в белых пимах приготовились зиму встречать.

Они постояли возле ворот, покурили. И тут вдалеке в переулке возникла «Скорая помощь» – замаячила серым пятном. Собака затявкала, едва успевая отскочить от колёс. Два или три гусака возмущённо загоготали, вытягивая шеи. Вздымая клубы пыли и подпрыгивая на кочках, «скорая помощь», стремительно разрастаясь в размерах, полетела, кажется, прямо на людей…

У Стародубцева аж сердце охолонуло – стоял возле ворот, как на расстреле; не шевелился, угрюмо глядя на автомобиль, стрекотавший выхлопной трубой как автоматом.

Не доезжая метров десяти до ворот, «скорая» жутковато заскрипела тормозами – вспахала землю задними колёсами и остановилась, заглохнув. Пыль в тишине закудрявилась, розовея на фоне остатков заката. Из-под застрехи гаража воробей испуганно брызнул – чёрной пулей прострелил через подворье.

Из кабины вышел Жизнелюб Иванович. Белую шапочку снял – бросил в кабину. Дверца коротко и смачно хлопнула.

– Артист! – намекая на отца-актёра, удивлённо и немного осуждающе сказал Пустовойко. – Эффектно подъехал. Как из-за кулис на сцену. А я стою и думаю, кому это здесь плохо, в нашем переулке?

Здороваясь за руку, Рассохин спросил: – А кому теперь здесь хорошо?

– Это точно. – Семён поглядел на тучи, широким фронтом идущие из-за реки.

«Скорая помощь» тем временем развернулась и дальше поехала – только пыль по переулку заклубилась как дымный порох, да какая-то серая курица заполошно закудахтала вдалеке, едва не попав под колёса.

– Как ваша нога? – несколько смущённо спросил Рассохин, не ожидая увидеть здесь Степана Солдатеича.

– Нормально. Спасибо. Скоро можно плясать. Доктор повернулся к Пустовойко.

– Не помешаю?

– Заходи. – Хозяин усмехнулся, открывая калитку. – Третьим будешь?

– А как же! – Рассохин принахмурился, доставая из кармана поллитровку с чистым медицинским спиртом. – Это для наркоза сердца и души.

– Годится. А ты когда приехал, Жизнелюб? – На днях.

– Управился с делами?

– Да так – с серединки на половинку.

– Ну, пойдём, расскажешь. – Хозяин проводил гостей в избу и, повышая голос, позвал жену: – Сообрази-ка нам что-нибудь на стол.

В комнату вошла породистая женщина с крупными чертами неприглядного лица, приукрашенного косметикой. Серьги, горячо сверкающие золотом, отвлекали от прохладного блеска в глазах. Добротно одетая, не по годам располневшая, она капризно оттопырила губу и, не скрывая недовольства, начала демонстративно выставлять на стол посуду и закуски. Заунывно зазвякало, скандально забрякало. И Стародубцев подумал, что надо подняться, уйти. А то противно как-то. Никогда он ни к кому в гости не напрашивался. Думая так, он сидел, тем не менее. Понуро смотрел на блестящую шляпку гвоздя, похожего на капсюль, давно уже отстрелянный. Переживая мучительный стыд, Солдатеич даже не заметил, что за столом уже сделалось непринуждённо и весело – мужики дерябнули по стопке.

«Да стопки-то какие!» – удивился он, разглядывая хрустальную рюмку, сияющую звёздами на кремлёвских башнях.

– А что ты смотришь? Пей! – пригласил хозяин, раскрасневшийся, раскрепостившийся. – Скоро этих звёзд не будет над Кремлём.

– Как это – не будет? А куда же они…

– Ты почему такой наивный, Солдатеич? – Хозяин невесело засмеялся, играя треугольными ноздрями. – До Берлина дошёл и так хорошо сохранился.

Стародубцев мрачновато глянул на него. Потом глазами ковырнул Рассохина.

– Вон доктор знает, как я сохранился…

– Живого места нет, – негромко подтвердил Рассохин, думая, как видно, о чём-то своём.

Помолчали. Ветер за окошком затеребил деревья, словно потянул куда-то за собой. А деревья идти не хотели, ветками цеплялись за крышу, за ставни.

– Ну, давайте за здоровье победителя! – неожиданно провозгласил хозяин. – Без вас бы мы под Гитлером ходили.

«Как бы теперь не пошли, – ожесточённо подумал старый солдат. – Тех оккупантов прогнали, так эти…»

– Был я в Москве, – невесело заговорил Рассохин и добавил нечто непонятное: – Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка обратно затолкай. Мужики! Вы даже представить не можете, что происходит. В Кремле бардак. Страною управляет алкоголик. Его надо лечить, держать в смирительной рубахе, а он руководит страной. За бутылку готов подписать что угодно. Американцы ходят по Кремлю, как по Белому Дому. Кошмар. Наша страна разоружается в одностороннем порядке, в то время как НАТО уже возле наших границ ставит военные базы. Мне показали статистику смертности – волосы дыбом. Вымирает Россия. Вымирает как мамонт.

За рекою сначала взблеснуло, затем загремело жестяными раскатами. Какая-то лошадь, пасущаяся в пойме, жалобно заржала в темноте, всё плотнее окружающей деревья, избы. Темнота, лишённая даже маломальской звёздной искры, вселяла в сердца людей чувство горького сиротства на огромной земле, чувство одиночества и тоски. А может быть, это остро чувствовал только он один, этот старый солдат, пронзительно трезвый, перед мысленным взором держащий всю страну, которую теперь где-то там, «вверху», вот так же вот за рюмкой водки делили на куски, деловито дербанили, рвали вместе с мясом красной глины, с пуговками древних сёл и городов.

Всю ночь они тогда проговорили. Правда, Рассохин за столом посидел недолго – за ним приехали на «скорой». А Пустовойко с горя крепко дербалызнул – как будто за двоих. Идейный пахарь, он прекрасно понимал, что песня его спета. Вчерашний солидный товарищ – ответственный, строгий, взыскательный, позволявший себе только зубы водкой сполоснуть и только в самые большие праздники, – Пустовойко будто с цепи сорвался.