Ана Мелия - Стучитесь, открыто. Как я боролась с раком, потеряла надежду и нашла себя

Потянулись дни восстановления. Бинты на мне разматывали и заматывали, швы проверяли и обрабатывали, сливали жидкость из дренажных банок. Что-то все время кололи, от чего не становилось легче, лишь все больше синяков появлялось на теле.

Но даже больничное пространство – унылое, тоскливое, наполненное запахами лекарств и болезни – не могло побороть человеческую природу.

Людям свойственно сбиваться в группы, строить свою мини-жизнь даже в изолированных условиях. На диванах в фойе сидели женщины, девушки. В платках, в больничных халатах, придерживая свои баночки, они вели одни и те же разговоры.

– А как благодарить будете врача?

– Сколько в конверт положите?

– Почем будет реконструкция?

– А как он вообще, хороший врач? А то я своего со дня операции и не видела…

– Скажите, парик этот где вы покупали? Очень красивый, а я найти никак не могу, вот хожу в шапочке.

Когда боль и шок немного отступили, я влилась в новую жизнь. Вот уже раздавала советы, как лучше рисовать брови на чистом от какой-либо растительности лице. Вот подружилась с девочками из далеких и близких российских городов.

Все страхи и проблемы здесь обрели четкие формы: лишь бы не было сложностей после операции, ожогов на лучевой. Сплоченные общей бедой, все пересказывали друг другу истории излечения, и за этими разговорами серьезность болезни вновь стала казаться раздутой и надуманной. Подумаешь, рак, с кем не бывает. У каждой уже имелся ни один пример среди знакомых: прошли лечение и счастливо живут вот уже много лет. Поэтому со старых продавленных диванов из уголков фойе все чаще раздавался смех.

А спустя месяц, когда все уже разъехались по домам, обменявшись телефонами и подружившись в соцсетях… я узнала, что Галя – кареглазая, смешливая девочка из соседней палаты, приехавшая откуда-то с Урала – умерла.

Я была скорее обескуражена, растеряна, чем напугана. Это было похоже на какую-то полуправду – наподобие той, что мы читаем в газетах. Мол, где-то произошла катастрофа, вот фотографии с места событий, нет оснований не принять этот факт. Но в то же время сама по себе страшная беда в такой спокойный, прекрасный день казалось какой-то ненастоящей, приукрашенной, нарочито жуткой.

Я словно пробежалась по заголовку – Галя умерла. Прочитала и остановилась, побоявшись узнать подробности. Я не знала Галину семью, ее двоих детей и мужа, не видела их слез на похоронах. Мне было отчаянно грустно представлять это, поэтому я до конца так и не смогла осознать реальность ее смерти. Говорили, что у нее не выдержало сердце, и было в этом что-то уводящее от сути, от причины, а значит, усыпляющее и успокаивающее.

Был человек – и вот его не стало. Остался в чьей-то памяти да на грустных и одиноких страницах в соцсетях…

В один из дней-близнецов в отделение опухолей молочной железы пришла женщина-волонтер.

Ей было около семидесяти. Она была удивительно хороша. Знаете, такая интеллигентная красота жительниц Петербурга в возрасте. Тщательно уложенные седые волосы, какая-то шляпа в руках. Кружевная блузка под хорошо сидящим пиджаком. Легкий макияж, освежающий лицо.

Мы все собрались в фойе, потому как процедуры на сегодня закончились и заняться было решительно нечем. А тут такое развлечение! Знакомство с волонтером какого-то там фонда, но главное – презентация магазина белья. Вопрос, что носить дальше, после радикальных операций, волновал всех.

Женщина начала свой рассказ:

«Вас сейчас тут много, и вы знаете, вам очень повезло. Пятьдесят лет назад, когда я заболела, интернета не было. Но это неважно. Самое страшное было в том, что и болезни такой как будто не было. Когда меня посмотрел врач, он просто сказал – грудь отрежем. Зачем, как – ничего не объяснил. Отправил домой. Я шла… и такой ужас напал на меня! Мне даже не сказали, чем именно я болею. Заразно это или нет. Успею ли я детей вырастить? Я помню, что боялась даже подойти к детям – а вдруг их заражу?

Потом была очень тяжелая операция, лечение на грани жизни и смерти. Как я все это вынесла – не знаю. Всегда одна, без поддержки, только дикий страх и одиночество. И поговорить-то не с кем было, всё боялась, что друзья узнают про мою болезнь и станут избегать членов моей семьи. Но однажды сосед, видя мое состояние, сказал: «А у нас женщина с работы тоже так болела. А сейчас ничего, каждый день по коридору на работе бегает на каблуках».

И знаете что? Эта воображаемая женщина стала для меня лучшей подругой, моим спасением. В самые тяжелые времена я слышала стук ее каблучков по коридору. Мне было бесконечно важно знать, что она где-то ходит, что она вообще существует. Поэтому я решила, что буду сама помогать таким женщинам. Сейчас вы не так нуждаетесь в поддержке, вас много, информации вокруг тоже много. Но все равно, как только я представляю, что есть кто-то, похожий на меня, одинокий и отчаянный, сердце болит. И я много лет хожу в это отделение разговаривать со всеми вами. Чтобы вы знали, что вы не одни…

Но главное, что я вам хотела сказать: пожалуйста, любите себя! Любите всей душой, всем сердцем, берегите! Только это может по-настоящему дать силы в болезни».

И вдруг я, сама от себя этого не ожидая, зло и устало ответила ей.

– Да что вы все с этой любовью заладили? Ну куда еще больше любить и жалеть? Вот меня взять – и люблю, и жалею, а заболела. Какие это вообще дает гарантии? Вы уж меня простите, но есть в этом какое-то высокомерие. Вы как будто обвиняете нас в том, что мы болеем. Мол, недостаточно любили себя! Все любят – и не болеют. А вы недолюбили – и теперь здесь торчите. Какая чушь, честное слово.

Пожилая женщина с серебристыми, аккуратно убранными волосами и старомодного перламутрового оттенка алой помадой на губах достойно выдержала и эту неожиданную выходку, и мой довольно дерзкий взгляд.

В ответ же смотрела так, как смотрят на маленького глупого котенка – с жалостью. Всё во мне, и высоко поднятая голова, и тон, и уверенность в себе, было решительным, твердым и четким. Я была уверена, что главнейшие жизненные уроки уже усвоила. Что болезнь научила меня держать удар, быть стойкой и сильной. Что это, по сути, и есть любовь в ее наивысшем проявлении. Я сражаюсь за себя, иду прямо и не опускаю голову. Разве это не любовь? Разве это не желание жить?

О чем и почему именно об этом говорила та женщина, я пойму не скоро. Да и пойму ли до конца?

Но буду часто вспоминать ее. Видимо, так это и устроено – у каждой есть свои каблуки по чужому полу. Моим каблукам оказалось под семьдесят, и принадлежали они седой интеллигентной даме-волонтеру из Петербурга.