Олег Погасий - Чужой сон. Повести и рассказы

Они сели в кабину. В кабине тесно, неудобно, но лучше, чем в вонючей будке.

Машина пробуксовывала, прыгала на кочках, под сиденьем гремели гаечные ключи. Крышка «бардачка» разевала пасть. Вовка её захлопывал. На одном бугре подкинуло, и Кирилл больно стукнулся головой о потолок. «Ничего, скоро будем» – повернулся к Кириллу Вовка. Вовка говорил. Брюс Уиллис молчал.

«Раньше тут церковь стояла, деревянная, каждую весну в зеленый цвет красили, а маковку серебрянкой. Я её мальчишкой помню. Поп приходил. А когда старики поумирали, пригнали из района бульдозер и снесли. А на фундаменте баню сколотили. Ничего банька, маленькая только. Скоро увидишь». Кирилл тупо кивал.

Машина тормознула и замерла. «Всё, приехали – сказал Вовка, и подтолкнул Кирилла локтем – давай, вылезай». Кирилл изловчился из неудобного положения дернуть ручку двери, надавил плечом – и вывалился из машины. Баньку эту издали так просто не приметишь. Зарылась избушка в ольшанике и крапиве. Из-под колпака трубы, похожей на громадную поганку, пыхал сизый дымок. Вовка выдернул щеколду из порожка, толкнул дверь и, повернувшись к Кириллу, сказал: «Входи, чё ты? – не стесняйся».

Они сидели за столом на гладко обструганных скамьях в крохотном предбаннике, по несколько раз уже успев сходить в парную, поелозить себя куском коричневого мыла, скорей пригодного чтобы тереть механизмы, а не живую материю, и вылить на себя по тазу ледяной воды. Сидели разомлевшие, накинув, облепившие их мокрые тела, простыни. На столе стояла бутылка с мутной бражкой. В тарелке нарезанные ломтики сала с розовой полоской у шкурки. В миске с рассолом плавали пупырчатые огурцы. Ржаной хлеб и соль в спичечном коробке, на размокшем островке газеты. Выпили. Закусили.

Кириллу снова захотелось говорить и думать. Но говорил Брюс Уиллис. Вовка молчал. У них как случалось, либо говорил Вовка, а Брюс Уиллис молчал. Или наоборот. Чтобы между ними возникал диалог, они соглашались друг с другом, спорили – такого не наблюдалось.

К блестящей лысине Брюса Уиллиса приклеился березовый листочек, смахивавший на родимое пятно, а на левом плече синела поблекшая наколка: якорь, увитый цепью.

Брюс Уиллис закурил, Вовка не курил. «А я вот что хочу еще сказать, – человека, как я понимаю, его самого по себе, выходит, и нет» – неожиданно Брюс Уиллис приподнял градус монолога до философских обобщений. Вовка поморщился, но промолчал. «Стояла на этом месте церковь, люди были с Богом. А снесли церковь, с чем люди остались? – правильно, – с партией. Или без Бога. Или, как мы, с баней, – и Брюс Уиллис рассмеялся – место пусто не бывает».

Вовка поднялся и извлек из темного угла переносной приемник. Вытянул антенну. Размотал шнур и воткнул в розетку. Оказывается, в бане был свет. Покрутил колесиком с насечкой, отыскивая волну. «Пусть играет. Тихо сделаю» – хмуро процедил он и разлил по стаканам. Выпили. Закусили. Кирилл огурцом. «А вот говорят, что на том свете человек будет голенький. Душа его, как есть, без всяких примесей, без всей муры этой, что тебе в голову с детства вбивают. Что потом живешь, и думаешь, что это ты допер сам, что так нужно жить. Что тебе от кого-то что-то надо, и ты для кого-то представляешь ценность, и от тебя что-то ждут. Хотя, время от времени они призывают тебя отдать им свой голос». Довольный собой он напоследок затянулся и быстро затушил в тарелке окурок. «А как без примесей, так – или с грехами – то в ад прямиком, или с благодатью – в рай к наслаждению. Райские кущи вдыхать. То и там, и там – все мы похожи, обезличены, как в армейском строю, только разная степень кто покруче на что попал. А всяких индивидуальных особенностей, неповторимости натуры, всей этой мишуры – как не бывало… А если как у атеистов-материалистов в землю и ни гу-гу, – тогда только имя и даты на памятнике. И фотка выцветшая, в овале». Вовка посмотрел на Кирилла. Кирилл посмотрел на Брюса Уиллиса, и удивился. Брюс Уиллис мимикрировал. И теперь за столом сидел не Брюс Уиллис, а французский комик. У Кирилла вертелось имя, но он с трудом отдирал в своем захмелевшем сознании сильно слипшиеся разноуровневые культурные слои. «Луи де Фюнес!» – вскрикнул он. Вовка испуганно глянул на Кирилла. А лоснящийся Луи де Фюнес, как ни в чем не бывало, продолжил: «Остается одно только название, имя». " Зайдем теперь с другого конца: а как вы думаете, – посмотрел он, прищурясь, на Вовку и Кирилла – что заставляет одних всю жизнь сочинять музыку, писать стихи, малевать картины – а другим всё это по барабану, живут как парнокопытные: отпахал и в стойло, зажевал и на ночлег? А если много денег, то в пустой праздности время убивают, что еще хуже… Ну и конечно, продолжают свой род“. Вовка никак не думал, а Кирилл отвернулся. „Ну, как хотите, а я вот как разумею: ищут они утерянный рай, вспомнить хотят небесную гармонию. Не зря про них говорят «не от мира сего», печать на них божия. А те, другие, выходит, про эту гармонию ни ухом, ни рылом. Различие между людьми. Черта непреодолимая. Так положено свыше… Так оно мне казалось. Но дело-то вышло сложнее. Был у меня один знакомый, дуб дубом. Работа, дом, семья. Три измерения. И никакого тебе четвертого. Один раз он крепко напился. Вообще-то он непьющий, но тут у родни крестины были. Чуть на тот свет не отправился. Еле откачали. Изменился он. Сначала неделю ходил молчал. На жену и детей цыкал, что мешают ему жить, как он хочет. Думали – последствие перепоя, пройдет. А он что отколол – утащил у детей акварельные краски и на картонных коробках из-под ботинок и бытовой техники рисовать начал. Как одержимый. Пробило его на живопись. Небесные сюжеты. Ангелочки с трубами на облачках. Бог из солнечного диска, как из окошка, высовывается. Улыбку дарит людям. Вот что оно получается. А вы говорите – «Личность, индивидуальность, – раз и навсегда положены. Что дано Юпитеру – не дано быку». Нет, и еще раз – нет! В каждом из нас живет всё, вся природа – и видимая и та – из четвертого измерения, только одному, чтобы увидеть её – как в соседнюю комнату зайти, а другому – напиться надо до усёру, прошу прощения. Вот и получается, если до основы добраться, то и нет личности, индивидуума, а одна природа, что у всех одинаковая. А мы – только имя, название, сочетание букв – да и с этим разобраться надо…". Как хотел разбираться с этим, пришедший на помощь Брюсу Уиллису Луи де Фюнес, Кирилл уже не слушал, его внимание перепрыгнуло на музыку. На песню из приемника. А песня была душевная, морская. Из того советского времени, когда песни сочинялись для души, а не ради денег.

Тебе известно лишь одной,

Когда усталая подлодка из глубины идет домой

С чувством выводил баритон, – ему вторил хор, придавая песне еще больше душевности и обволакивающей теплоты.