Александр Муниров - Немного пустоты

Даже на свадебных фотографиях он выглядел неестественно. Какую не возьми – все улыбаются – супруга, родители с обеих сторон, друзья, ну и я – друг жениха, конечно, тоже. Он тоже улыбается, но так, словно по принуждению. Вкупе с безразличным взглядом, на фотографиях улыбка друга выглядела жутковато. Хотя, возможно это просто дело вкуса. Его супруге, например, нравится и несколько их свадебных фотографий украшают стены их квартиры.

– Он и так редко улыбается, – говорит супруга.

Что правда, то правда, особенно теперь.

Так или иначе, а их квартиру и ремонт в ней, будто из телепередачи о ремонтах в квартирах, будучи экономистом, друг себе точно не смог бы позволить.

Теперь, в свободное время, он сидит там за компьютером и, попивая пиво или виски, играет, продолжая мечтать о собственном проекте.

В этом плане мне намного проще. Если говорить о грядущем, то в моем случае оно очень туманное и смысла вкладываться в большие перспективы нет, так как нет самих перспектив. Последние жалкие иллюзии стать безбедным и беспечным прожигателем жизни закончились еще во время поступления в консерваторию, на хмурой женщине с тонкими вертикальными складками на шее, в очках и большим черным бархатным бантом на кремовом воротнике блузки.

– Вот, например, коллоквиум. Он предполагает выявление культурного уровня, эстетических взглядов, эрудиции в области музыкального искусства, знание литературы, понимание содержания, формы, стилистических особенностей исполняемых произведений. Вникаете? – она оказалась деканом кафедры специального фортепиано – где я потом провел немало времени. В тот день она зашла в приемную комиссию за тортом, зачем-то стоявшим на столике в углу и почему-то обратила внимание на меня, – и что интересно, – продолжила женщина, когда я, не поняв ни слова, кивнул, – выбираемая вами профессия дает возможность выбиться в люди лишь одному из десяти. Остальные устраиваются работать в офисы или идут на стройки, или в охрану. А уж по-настоящему же знаменитым становится лишь один из ста тех, кто удержался в музыке.

Все что я знал, когда подавал документы, так это то, что еще два года назад в детском доме мне сказали:

– Иди поступать в консерваторию. Ты действительно хорошо играешь на пианино и это твоя путевка в будущее. Другим и такого не дано.

В моем положении было сложно не согласиться, статистика давила своей холодной неумолимостью, говоря, что детдомовские дети, в большинстве своем, пополняют ряды тех, кого сложно назвать знаменитыми, если только они не начинают мелькать в криминальных сводках. К шестнадцати годам я это слышал столько раз, что даже сейчас могу повторить с теми же интонациями, что были в голосе нашего директора. Перед тем как сказать это, он всегда шумно вздыхал, то ли набираясь смелости, то ли показывая, что смиряется с неизбежностью. А потом произносил:

– Увы, когда эти дети выйдут в большой мир, из опекаемых сирот они почти мгновенно превратятся в наркоманов и бандитов. Лучшие из них устроятся на работу дворниками и будут жить где-нибудь, снимая комнату на ночь и пьянствуя по подворотням вечерами. Девочкам проще, они могут удачно выйти замуж, или…

Конечно, говорил он это не нам – детям, но всем остальным – проверочным комиссиям, волонтерам со старой одеждой, своим подчиненным воспитателям и так часто, что не услышать было невозможно. Сложно было ожидать от директора, с таким пессимистичным взглядом на своих воспитанников, какой-либо помощи, однако мне, например, он помог, когда я попросил рекомендаций.

После ежедневного прослушивания о своем печальном будущем, я был согласен и на сырую комнату в общежитии, всего с одним сожителем. Согласен был жить на мизерную стипендию и подработку все тем же дворником, позволявшую, вместе с небольшой социальной помощью, положенную сиротам, как-то сводить концы с концами. Согласен был ежедневно выслушивать жалобы своего соседа на неудачи в личной жизни.

Ему и жаловаться особо не нужно было, достаточно всего часа общения с сожителем, чтобы понять, что женщины таких как он стараются обходить стороной. Приехал из небольшого городка и, вероятно, был там единственным музыкальным дарованием, по его же собственным словам. Фантастически тощий, он постоянно смотрел в пол, а если, не дай Бог, его собеседник оказывался слишком напорист в разговоре, еще и начинал заикаться. Мой друг-тогда-еще-будущий-экономист относился к нему с плохо скрываемым презрением. И, хотя заикание и опущенный взгляд мой сожитель, к концу учебы, все-таки переборол, он до сих пор оставается крайне невезучим в личном плане.

Зато, когда мой сосед брал в руки инструмент, а учился он по классу скрипки, он преображался. Дело было даже не в виртуозности исполнения – музыкант из него был примерно такой же, как и из всех поступивших в консерваторию – не без таланта, но в целом весьма посредственный. Менялся он сам, словно скрипка давала ему внутренний стержень, отсутствующий в остальной жизни. С инструментом, из неловкого подростка он превращался в гения, если не по сути, то по внешнему содержанию точно – проводник гармоний, транслирующий идеи музы во всем своем великолепии – широкие жесты, горящий взгляд, мечтательная улыбка… Казалось, что он слышит то, чего не слышат другие. Вероятно, так и было, потому что стоять со скрипкой в руках его явно научили раньше, чем играть и на первом курсе Скрипач сильно лажал. Но делал это так искренне, что я был уверен – его взяли учиться именно из-за этой манеры.

Как оказалось, не зря. Из Скрипача вырастили прекрасного музыканта. Ныне он играет в одном из двух официальных симфонических оркестров нашего города, в двух рок-группах и, периодически, в различных фолк-коллективах, обычно распадающихся через полгода после своего образования. Кроме того, Скрипач, несмотря ни на что, был добрым и искренним человеком, в теории всегда готовым разделить любовь к скрипке и отдать ее половину какой-нибудь избраннице. А это, поверьте мне, очень немало. Скрипку он любил.

Друг из Департамента Смерти и Скрипач как были, так и остались моими единственными друзьями. Я всегда был достаточно замкнутым ребенком для детского дома, где, как правило, все держались вместе. Сироты хорошо чувствуют, что для прочих являются кастой неприкасаемых, потомством бандитов и алкоголиков. Существами, которых хочется жалеть, но на расстоянии. Все взрослые говорили своим детям, с кем мы вместе учились, на всякий случай, чтобы те не подходили к нам. Мало ли чем мы болеем и чему можем научить их чада. Но при этом регулярно передавали нам старую одежду своих детей. И это ощущение всех детдомовских сильно объединяло

Я попал детский дом в шесть лет, но того совершенно не помню. Судя по документам, сирота с рождения. Мать бросила в роддоме, но какие-то добрые люди почти сразу усыновили, продержав у себя шесть лет, как собственного ребенка. А потом, опять же, по каким-то своим соображениям, отдали в детский дом. Документы, что были мне выданы по выпуску из детского дома ничего не говорили о причине отказа и кем были те люди – понятия не имею.