София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

– Аидише шиксе? (еврейская девушка (идиш)). И сами же себе весело отвечали:

– Нет, это не аидише шиксе, это безносэ шиксе!»

Вот это уже было полнейшим враньём! Носик у Зоси имелся – прелестная маленькая кнопочка. И всё остальное было у Зоси в полном порядке. И большие серо-зелёные глаза в обрамлении пушистых ресниц, и маленький аккуратный ротик. Всё было. Не было лишь счастья в её пятилетней личной жизни и спокойствия в смятённой душе.

С одной стороны – бабушка и вся многочисленная родня, считающие её красавицей и умницей И, конечно, зеркало, которое говорило ей о том же (разве что наличие ума оно не могло подтвердить полностью). Но где-то там, за туманной гладью амальгамы оно, это наличие, всё же предполагалось.

Наконец, она, Зося, и сама видела, что девочка в зеркале действительно прекрасна, и повода печалиться у них обеих быть не должно. Однако, с другой стороны, повод был. И достаточно серьёзный и основательный: обструкция и террор, которым она подвергалась в собственном дворе местной шпаной.

Стоило ей только выйти в этот двор, любимый до спазмов в горле, как обязательно громко и членораздельно звучал один и то же вопрос:

– Сара! Писать хочешь?

Это так развлекалась дворовая «элита», прекрасно пародируя и перевирая ежедневный бабушкин деликатный вопрос, который она задавала Зосе, свесившись из окна их четвёртого этажа.

С умилением глядя, как её ненаглядная внучка гоняет носком маленького ботиночка гранитную биту по нарисованным на асфальте классикам, она вдруг вспоминала, что ребёнок во дворе уже давно и вполне уже может это самое захотеть.

И тут же, с риском для жизни выпархивая на половину туловища из окна, как кукушка из часов, она выкрикивала вглубь двора одну и ту же фразу:

– Зосенька, ты писать ещё не хочешь?

Зосенька писать ещё не хотела, а чаще всего уже не хотела, поскольку в стороне от двора имелась комфортабельная помойка, где все они, девочки, играющие в «классики», лапту и другие занимательные игры, благополучно оставляли излишки жидкости своих весёлых организмов.

Но бабушка этого не знала и не должна была знать, потому что писать на помойке не гигиенично. А потому вопрос не проносился мимо, как пуля у виска, а выстреливал в бедное Зосино ушко каждый день с завидной регулярностью. Так что «Сара! Писать хочешь?» было чем-то вроде «Здрасьте» в чоколовском дворе, специально для Зоси.

Сколько по этому поводу было слёз и скандалов в их тринадцатиметровой комнатушке – не счесть. Были и ультиматумы с одной стороны, и обещания с другой. Истерики, бурные примирения, но опять на следующий же день, как кукушка из часов бабушка выскакивала из окна с сакраментальным вопросом.

И уже позже, волоча за собой из школы по пыльному двору потрёпанный портфель, Зося каждый день слышала от местной шпаны всё тот же вопрос, выстреливающий ей в спину картечью.

Она стрелой взлетала на свой четвёртый этаж, бросала в угол ни в чём не повинный настрадавшийся портфель и, вскинув вверх растопыренную мягкую ладошку, не то кричала, не то умоляла:

– Бабушка, ну я же просила тебя!

На большее ни дыхания, ни сил не хватало, и Зося рыдала, завалившись на старенький потёртый диван.

Иногда, если это происходило в присутствии соседа по коммуналке, дяди Жоры (шофёра, работяги, отца взрослой дочери и нежданно-негаданно появившихся двойняшек – мальчика и девочки), Зося получала более веское утешение, чем бабушкино» Ой Вэй! (о, Горе (идиш)) пусть это будет нашим самым большим горем!»

Дядя Жора сильными руками тащил её к зеркальному шкафу, ставил рядом с собой и увещевал:

– Девонька ты моя милая, посмотри на себя! Эти шлимазел (отбросы, шваль (идиш)) скоро будут морды друг другу бить за право нести за тобой портфель. Подожди только, подрасти ещё немного. Попочка станет круглая-круглая, грудки вырастут, и тогда ты им за всё отомстишь – всем и сразу!

При упоминании о попочке и прочем Зося густо краснела, вырывалась из цепких дядижориных рук, но по укоризненному покачиванию бабушкиной седой головы в сторону не сдержанного на язык соседа понимала, что всё так и будет.

Мучило только одно: когда? И не будет ли она к этому времени слишком старой?

Про взросление она кое-что уже знала от подружек по играм во дворе. И даже таинственное слово «абминстрация» (именно так оно произносилось при откровениях на ушко).

У некоторых девочек это уже было и, надо сказать, эти избранницы словно были отмечены печатью некоторой изысканности, а авторитет их неизменно взлетал вверх.

Но разговоры обо всём том стыдном, что неизбежно должно с ней произойти, из уст своей чистенькой, тёплой, пахнущей ванилью бабушки, Зося считала чуть ли не святотатством.

В те редкие моменты, когда бабуля, скрепя сердце, всё-таки решалась как-то просветить свою строптивую внучку, Зося начинала топать ногами, затыкая уши, и кричала:

– Замолчи, за-мол-чи! Я не хочу этого слушать и не буду, не буду, не буду! И как заключительный аккорд бросала презрительное:

– Босячка!

Воспитательно-просветительный процесс переходил в дикий гвалт и закономерное идиллическое примирение с уговором, что бабушка впредь не будет позволять себе такие пошлые выпады.

Со временем всё устаканивалось, и Зося обретала сравнительное душевное спокойствие. Сравнительное, да… Ибо пять раз в неделю, при возвращении из школы, приходилось выслушивать брошенное в спину традиционное приветствие:

– Сара! Писать хочешь?

А дальше всё шло по накатанной: Зося орлицей возносилась на свой четвёртый этаж и регламентированное привычкой время рыдала, уткнувшись своим, ну совсем не еврейским носом-пуговкой в диванную подушку.

«Почему, ну почему? За что мне это всё? Ведь у меня же русская мама, и вообще, какое отношение имею я к этим носатым евреям? За что меня мучают? За папу? Так он же умер, когда мне было семь лет. За бабушку? Да, бабуля у меня и впрямь – не ошибёшься!»

И всё смешивалось в одну кучу: желание быть по-настоящему русским, то есть, в её представлении, полноценным человеком, и обида за бабушку и папу. За весёлого шикарно-красивого папу, который помнился смутно, но безумно празднично.

Душа жаждала прикосновения его рук, его запаха: сигареты, хороший одеколон и немножко, совсем чуть-чуть, запретный запах алкоголя. Голова ещё не ведала, что из всех тех запахов именно это проклятое «чуть-чуть» и сделало её в семь лет почти сиротой, без папиных крепких рук и охватывающей весь организм любви и полного поклонения.

А на смену всему этому – двор с вонючей помойкой и гоями (русскими, пренебр. (идиш)) – хохлами, выхаркивающими ей в спину каждый день проклятое приветствие. Тут ещё бабушка с этими грязными приставаниями о предстоящем взрослении.