София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

Оно таки не заставило себя долго ждать и подстерегло её в одно прекрасное утро на тринадцатом году жизни. Всё произошло в один из набегов на выходные к состоятельной родне – с обедами и ужинами, и обязательными ночёвками, что позволяло Зосе с бабушкой как-то не дать окончательно развалиться их хилому бюджету.

Ведь ребёнок рос, быстро образовывались дополнительные расход в виде лифчиков, чулочек и т. д. и т. п. Денег катастрофически не хватало, требовались дополнительные финансовые вливания.

Поскольку живых денег никто не предлагал, начали усиленно гостить с ночёвками. То есть, гостили всегда, с раннего детства. Но теперь это стало не только приятным отдыхом, но и экономической необходимостью.

На лето из всех не таких уж бесчисленных вариантов, облюбовалась Куренёвка Родня там была поближе, да и понадёжнее, не говоря уже о небывалой, по Зосиным понятиям, обеспеченности.

Там были две тётки – Лея и её дочь Фира, муж Фиры – дядя Зяма и троюродные брат и сестра. Геня был старше Зоси на год. Серьёзный мальчик с грустными еврейскими глазами, с горшка мечтающий стать футбольным комментатором. Но пока ему был недоступен даже дворовый футбол, потому что по жизни он был чистым «ботаником».

Его младшая сестрёнка Мальва была выбрана Зосей в наперсницы и подруги: несмотря на скверный до невозможности характер, Мальва обладала редкостной преданностью и умением дружить.

И вот в один из набегов бабушкины накаркивания обернулись неизбежной неприятной реальностью. Хочешь-не хочешь, а бабуле сообщить надо, тем более, что они находились в гостях, а в гостях гадить не положено – Зося это знала.

Бабушка осела на край облупившейся ванны и тихо прошептала:

– Готэню! (Боженька! (идиш)).

Тут же как-то скоренько выбралась в коридор, толкая перед собой, как тачку с дерьмом, кругом виноватую Зосю прямёхонько на кухню, где тётя Лея и её дочь тётя Фира темпераментно обсуждали проблему простого экономичного обеда.

Бросила этим двум пару фраз на идиш, подталкивая совсем уже одуревшую Зосю в центр кухни.

И тут началось: слёзы, сопли, поцелуи, поздравления! Дошло даже до того, что откровенно недолюбливающая Зосю тётя Лея, почти искренне на мгновение прижала её нос-кнопку к своему необъятному бюсту.

Моментально в большой комнате загремели праздничной посудой и даже рюмками. Как скатерть-самобранка с умопомрачительной скоростью сам собой образовался праздничный стол, заставленный всякими вкусностями и алкоголем.

Все дружно выпивали, радовались и смеялись, остроумно (надо это признать) шутили, поздравляя друг друга. И виновницей этого разгула ощущала себя Зоська.

Одно она поняла точно. Она стала взрослой женщиной – хоть завтра замуж! И сейчас, сию минуту вступала в мир взрослых, и впереди у неё совсем другая интересная насыщенная жизнь.

Но, несмотря на её, якобы, взрослость, вина ей не предложили. Зося сидела в самой середине праздничного стола надутая, наливаясь ядовитой злобой: «Ну что за люди? Ну вот всё, всё у них не как у нормальных людей. Даже выпивают они совершенно не правильно!»

Как пить правильно Зося знала не понаслышке, а благодаря балам соседей по коммуналке. Там было совсем по-другому.

Водка закупалась заранее, и было её немеряно. Но в итоге, её всегда не хватало, приходилось прибегать к запасам «самограя», то есть, самогона.

Самогон дядя Жора тайно, как ему казалось, гнал по ночам на их общей кухне. Причём, первак должна была обязательно одобрить Зосина непьющая еврейская бабушка Хана Лейбовна, которую все соседи называли на русский манер Анной Львовной.

Часа в два-три ночи дядя Жора деликатно стучал в их дверь и шёпотом сообщал:

– Анна Львовна, вставайте, уже готово, пора сымать пробу!

Бабуля, кряхтя, вставала со своей продавленной раскладушки, накидывала на ночную рубашку старенький халат и обречённо плелась на кухню.

Дегустация продолжалась минут пятнадцать-двадцать, после чего бабуля возвращалась, целовала Зосю в лобик и с чувством то ли исполненного долга, то ли отбытой повинности ложилась досыпать.

Что заставляло дядю Жору выбирать для этой миссии именно непьющую бабушку, оставалось загадкой. Может, он не хотел или боялся будить свою страстно любимую жену Фенечку?

Дочь Тату приобщать к этому делу не следовало по причине её восемнадцати лет, двойняшки отпадали по определению. Два года не возраст для таких ответственных дел.

Ну, а расширять дегустацию за пределы квартиры было опасно. Хоть и гнали все, но некоторые постукивали, а кто именно – никто не знал. Рисковать нельзя было, поэтому все тайны происходящего умирали в квартире, свернувшись тёплым клубочком в желудке Анны Львовны.

Вообще, симпатия между дядей Жорой и бабулей была взаимной и глубокой. Идиллические отношения длились до тех пор, пока, придя с работы голодным и усталым, дядя Жора в очередной раз недосчитывался дома своей Фенечки. Та имела обыкновение один – два раза в месяц ездить с визитом к своей старенькой маме в центр Киева на улицу Горького. Но в поездках не было строгой системы. А так, как Бог на душу положит.

Поэтому каждая самоволка Фенечки для влюблённого в неё (несмотря на двадцатилетний стаж супружества и троих детей) для Жоры была ударом в поддых.

Он весь долгий сиротский вечер наливался своим самогоном, медленно сатанел и орал в исступлении, колотя по бабушкиному столику пудовым кулаком:

– На Горького она поехала, шалава! Знаем мы этих Горьких, мать вашу так и разэдак! Бац! Кулачищем по столику.

– Я ей устрою вырванные годы, поездит она уже у меня, шелуга паршивая! И снова – бац!

Зося физически ощущала, как столик до паники боится дядю Жору, дрожит всем своим тщедушным тельцем, всем нищим нутром своим, всеми чашечками, блюдцами и кастрюльками.

Уму не постижимо, как он не разваливался после таких экзекуций?

Бабушку Зоси почти до обморока возмущал то факт, что дядя Жора, имея свой прекрасный новый боженковский столик, почему-то пытался развалить именно их с Зосей несчастного уродца.

Она металась за дядей Жорой по кухне, забегая вперёд, увещевала:

– Георгий Адамович, позвольте, ну что же вы так себя ведёте, в конце концов? Это ваши с Феней личные отношения, и не в первый раз она вот так с бухты-барахты уезжает, и столик у вас есть свой новенький, боженковский, что же вы мой-то ломаете?

На что раздавалось очередное» бац!» по бабушкиному столику:

– А где она, где она, эта гадина? Я вас спрашиваю: где она?

Спектакль продолжался до тех пор, пока в квартиру не вваливалась счастливая и весёлая гадина – Фенека:

– А, Жорик! Ты уже дома? Ел что-нибудь?

Моментально снизив тембр голоса с громового до елейного, Жорик начинал канючить: