Сергей Тюленев - Бытовая космогония. Ученые записки Ивана Петровича Сидорова, доктора наук

Для медицины наиболее интересным из выводка, бесспорно, окажется четвертая девочка: альбинос с белыми, как полагается волосами, такими белыми, что Мэрилин ей в подметки не сгодилась бы (недаром, последнюю и не заспиртовали, а первую – да, и она теперь спит вечным сном, как Спящая царевна в ее хрустальном гробу в ее любимой сказке, столько раз слышанной от мамы при тусклом свечении накрытой темной шалью настольной лампы, в стеклянном сосуде в кунсткамере). Конечно, пунцовость глаз «куншта» не могут не напомнить посетителю блоковских пьяниц с глазами кроликов, только глаза кроликов были уже принадлежностью самой Незнакомки и несколько пугали, а не звали в сиренево-очарованные дали. Общему впечатлению не помогал и крючковатый нос, от времени покрывшийся какими-то желтовато-коричневыми пятнами и местами будто облупившийся (отстали кусочки лопнувшей кожи). Но не будем печалиться, по совету уже упоминавшегося баса из знаменитого финала Девятой симфонии Бетховена (не забыть указать, где именно 18), и перейдем к следующему ребетеночку.

Тоже девочка. Тоже с неординарной внешностью, хотя и в противоположном предыдущему случаю смысле и – без всякой иронии, сарказма или еще какого-нибудь аспекта зловредности и мизантропии. Эта девчушка – действительно прелесть без задних мыслей: всем удалась – и так соразмерна и эдак гармонична. Члены ее утратили, было, на время свою эту соразмерность и гармоничность в подростковый период, когда их индивидуальный рост природа, как всегда в этом возрасте, вытягивая, плохо координировала. Но на выходе, к двадцати, девушка вернулась к своей былой биоорганизации высшей пробы и даже, впитав в себя принципы диалектических концепций развития, превзошла своей девичьей былую девчоночью организацию, высоко и круто вспорхнув по спирали своего онтогенеза. Ясное дело, это не могло не пройти незамеченным у окружающих потенциальных половых партнеров обоих полов, окружавших молодую девушку-женщину, едва не захлебывающихся слюнками при виде ягодки.

Кого-то предпочтет она сама? – встал закономерный вопрос. Я, однако, уклонюсь от ответа на этот вопрос, чтобы не потрафлять низким литературным вкусам, во всем выискивающим лишь клубничку послаще и смотрящим на все почти книги без исключения как на более или менее удачные изводы «Кама-Сутры» Малланаги Ватсьяяны – откровенные или по-фрейдовски завуалированные.

Итак, следующий…

Вернее, следующая… Опять девочка. Оказалась очень способной к музыке. Отдали учиться на фортепиано. Выучилась. Поступила дальше. Закончила. Осела в музыкальной школе. Учила чужих. А потом рожала своих и носила им в сумке, как коза козлятам молоко, купленные в магазине бесконечные торчащие из сумки макароны. Иногда макароны получались полусырые, доваривать она уже не доваривала (воду слила, не кипятить же заново!) и выдавала за «аль денте», заливая обильно томатным соусом. Умерла своей смертью, спокойно, окруженная внуками, которых в отсутствии их родителей в очередной раз «высиживала», со спицами в руках, едва не завершив шерстяной носок очередному зятю. Этот носок завершила и связала мужу ее старшая дочь, чьими детьми счастливая бабка и была окружена.

В свое время уже Брокден Браун заметил в своем «Виланде», что особое здоровье выпадает на долю последнего ребенка (см. первый абзац четвертой главы). Более того, этот последний ребенок удивительно точно и полно воспроизвел черты соседа. Трудно предсказать экспертную реакцию монаха Менделя на это (хотя всегда можно ему возразить, что, мол, занимался ты своим горошком, вот и занимайся, а мы тут о живых людях!), но младший из детей, этот будто пластмассовый персикового цвета карапуз, действительно удивительно походил на соседа по лестничной клетке справа. (Не буду отвлекаться на описание черт во всей их конкретности, поскольку констатацией факта похожести последнего ребенка на соседа лишь хочу внести свою позитивистскую лепту в банк данных царства порой запутанной и отнюдь не горошечной сложности эмпирики сплетений человеческих физиогномических типов.)

Балконная Джульетта словно ожила, заботясь о последнем из своих отпрысков. Может, поэтому отец испытывал особые чувства к этому последнему своему чаду и часто цитировал в его присутствии катуллово «Odi et amo» [«Ненавижу и люблю» – Изд. ]. Так любят все кисло-сладкое, щекочущее вкусовые бугорки на языке; так к нему привыкают, и хотя боятся оскомопорождающего пресыщения, без этого кисло-сладкого жить не могут. Несомненно, отец проецировал на ребенка свои отношения с женой, и этот квази-отцовский инстинкт неизменно служил сахарозой.

Этот соседоподобный ребенок вырос и на собственном опыте доказал справедливость максимы, что люди рождаются скорее для несчастья, чем для счастья, как птица (какая чушь!) для полета. Не то чтобы жизнь его была несчастливой сама по себе, ведь сама по себе жизнь беззнакова – ни минус ни плюс; просто, как обычно, это человеческая конструктивистская натура вчитывает минусы и плюсы в бытие. (Не буду распространяться долее по этому ставшему уже тривиальным поводу, памятником которому служит известное изречение о полуполноте или полупустоте стакана с водой в объеме пятидесяти процентов от объективного его, стакана, общего объема.) Его, последнего из отпрысков описываемой семьи, жизнь складывалась очень даже гладко – по крайней мере в цепи внешних событий: внешность, здоровье, пусть и не блестящее, но вполне сносное образование и т.п., а главное – психо-социальная вписанность в конвенциональный антураж. Он рано проявил умение улавливать и физические запахи и социально обусловленные флюиды – даже сейчас, если вы понаблюдаете за ним, вы непременно невооруженным глазом заметите, как курносый, девственный еще носик его реагирует не только на запахи. Проносится машина, другая, третья, и кончик носика трижды вздрагивает; прошелестит деревце, мимо которого проходит семейство, и носик будто вибрирует, как трель у флейты-пикколо; шум самолета в небе и, будто в своеобразную рифму, носик проводит микролинию, по очертаниям подобную рыхлому следу пролетевшего самолета. Но что удивительно и что подтвердят специсследования в будущем, нос его был отнюдь не только и даже не столько органом обонятельным, сколько функционировал как точка концентрации восприятия сигналов из внешнего мира, будь то сигналы ольфакторного спектра или сигналы, на которые нос обычно не реагирует – слуховые, например, на радиоволны, на колебания воздуха. Но, пожалуй, самое удивительное, что нос этот реагировал на социальные эманации. Имела место де-метафоризация выражения «держать нос по ветру». Редчайший случай – обычно метафоризация. Второй документально зафиксированный во всей истории человечества. Всегда считалось, что первый, т.н. случай назальной эмансипации, зарегистрированный в девятнадцатом веке в Санкт-Петербурге, был чистейшей выдумкой, фикцией – ан нет! (В настоящее время, кстати замечу, коль уж об этом речь зашла, ученые собирают сведения о подобного рода случаях, и если читатель знает или слышал о чем-нибудь подобном, а, может статься, и сам является счастливым обладателем – да, именно счастливым, а не несчастным, как коллежский асессор Ковалев, теперь мы знаем об этом больше и не считаем, как наши предки, что назальная эмансипация должна делать носоносителя, пусть и бывшего, парией, как раз наоборот; более того, даже странно, как люди, употреблявшие выражение «держать нос по ветру», не могли оценить того, кто умел это делать в буквальном смысле и кто доводил это искусство до совершенства! – так вот, если кто что об этом знает, непременно сообщите в РАН или снеситесь с академией какой другой страны, это уже не важно, лишь бы не прозевать случай!)