Елена Селестин - Свидетель Пикассо

Письмо в основном было написано на каталонском и испанском, но были и фразы по-французски. На всех языках в словах было много ошибок; Сабартес еще острее чувствовал нежность из-за этих детских ошибок. Тридцать лет назад они часто шутили над Пабло из-за его безграмотности, он всегда отвечал: «Мне плевать на ваши правила, пишу, как мне удобно». Пабло говорил не «плевать»… ну конечно, ему было насрать на грамматику, как и на многое из того, что держит других людей в рамках страха и порядка. Но у Пабло были собственные страхи, и он изобрел свои ограничения, некоторые из них проявились в письме.

Сабартес решил дойти до столовой, поискать бутылку вина, открытую накануне за ужином. Еще не достигнув конца коридора, услышал крики Сальватора, переходящие в хрип. «Господи, как он разволновался из-за меня», – ошпаренный чувством вины, Саб бросился на террасу, где сын извивался на лежанке, царапая ногтями голый живот. Сабартес попытался обнять сына, но мешал листок письма в руке, он отстранился.

– Что ты тут встал? – жена явилась с кухни со стаканом воды.

– Знаешь… это очень хорошее письмо. Необычное. Хочешь вечером, когда уложим малыша, почитаем вместе? – предложил Саб заискивающе, протягивая ей листок. – Выпьем чего-нибудь, хотя бы того праздничного вина, посидим в саду, как мы раньше любили, помнишь?

Ему вдруг представилось, что благодаря посланию из Парижа их жизнь с Инес способна измениться.

– Па-пааааа, не п-ееей гадкую воду! – пронзительно заорал сын.

– Что ты, что ты, я не пью вино, не волнуйся, – снова шагнул к малышу Сабартес. – Или мало, совсем мало.

– Не хочу мало! Не трогай меня! – верещал сын.

– Ты, что ли, спятил от радости, что знаменитый дружок вдруг вспомнил о тебе спустя тридцать лет?! И что же ему понадобилось? – Инес больно ткнула Сабартеса острым кулаком в плечо. – Малыш и так настрадался у врача, отойди!

– Успокойся, малыш, – Сабартес отвел руки за спину, словно кланяясь. – Папа очень тебя любит и не будет пить плохую воду.

– Я люблю папу, – захныкал сын, пуская слюни. – Люблю-люблю.

– Тоже очень люблю тебя, малыш, – Саб потянулся к жене, ему удалось чмокнуть ее в шею.

Ночью Сабартес долго вникал в текст, написанный оранжевым карандашом, некоторые строки были подчеркнуты несколько раз голубым, другие зеленым.

…никакой подмены и протянутых рук и что еще говорить в этот ясный торжественный миг и немного комичный когда стол поднимается на дыбы и демонстрирует поверженному врагу свою исколотую грудь и так смешно изумлять какое-нибудь пойло своей чистокровной кровью хлеба и голодной морковки и оставаться спокойным перед ножами которые разбегаются и бросают его даже не подумав обернуться в страстных луковых слезах и не отдают себе отчета ни в мольбах ни в просьбах целой толпы доводов хоть разбейте носы если капелька солнца слепит но оно уже так устало и принимается жарить…

Пикассо сообщал, что уже несколько месяцев, как перестал писать картины и рисовать, теперь будет только сочинять стихи. На новом пути поэта ему нужна помощь прекрасного друга Саба, только ему он хочет показывать свои тексты – кровотечение души разорванной на клочки предательством пространства .

Перечитав несколько раз оранжевые стихи, Саб ничего не почувствовал и решил попробовать прочесть их еще раз утром, когда солнце и птицы в саду едва проснулись, а дом спит. Ему уже было ясно, что Пабло остался невероятно молодым. Состарились все вокруг: общие друзья, красивые женщины, знакомые – все! Только не Пабло. Некоторые, даже из тех, что моложе, – умерли, другие стали немощными, как он сам, Сабартес. Сделаться вялым и неинтересным хуже, чем распрощаться с жизнью.

«В судьбе случается несколько моментов чуда, – учила Сабартеса бабушка. – У одних – считаные разы, у других часто».

«Рядом с Пикассо чудо происходит каждый день, наверное. Он сам создает всполохи чуда вокруг», – вздохнул Саб мечтательно.

«И тогда важно следовать за такими мгновениями, доверять им, – говорила бабушка. – Это и есть дары Господа; надо безоглядно идти за этими знаками, тогда твоя жизнь будет развиваться правильно».

Конечно, надо побыстрее написать ответ, сообщить, что письмо получено и что они теперь в Барселоне. Надо рассказать о себе. А что может быть интересно всемирно почитаемому гению? Что может поведать Пикассо он, слепнущий неизвестный писатель, который иногда получает заказы на статьи. Темы ему дают такие: «Застройка квартала для бедняков в новом пригороде Барселоны». Жена Саба презирает его, последние года два точно, ну, и столько же времени, даже дольше, они не прикасаются друг к другу – вообще никак, даже «спокойной ночи» желают издали. Хотя наверняка по-своему Инес привязана к нему, и они оба любят малыша Сальватора, это правда. Сыну скоро исполнится двадцать шесть, у него церебральный паралич и частичный отек мозга после родовой травмы, – эти слова Сабартес тысячу раз повторял про себя, обсуждал с женой и с врачами. Диагноз их жизни начертан на скорбном флаге, который они тащат вдвоем с Инес, иногда больно пихая друг друга. Они будут волочить эту ношу всегда.

Саб каждый день чувствовал себя виноватым оттого, что у него недостаточно сил, чтобы сделать будни своей небольшой семьи радостнее. «Есть ведь люди, – часто думал он с тоской, – которые от таких испытаний становятся сильнее, рожают других детей и достигают успеха в чем-то, больше зарабатывают ради семьи». Вот он не смог стать таким.

Об этом не стоит писать Пабло, ни слова о болезни малыша. Тогда о чем?

Саб решил найти папку с черновиками рукописи своей книги о каталонских художниках, среди которых самый известный – Пикассо. Со времени возвращения в Барселону из Америки Саб ни разу не доставал эту папку, наверное, она в коробках, вместе с нераспакованными книгами. Ладно, потом найдет.

Он решил, что его ответ будет кратким: счастлив был получить от тебя весть, искренне сочувствую твоим переживаниям в связи с разводом, больше всего в жизни люблю, как и ты (как было сладко написать – «как и ты»!), наши общие воспоминания. Чем я могу тебе помочь, дорогой друг? Нельзя не написать о стихах Пабло, придется выкручиваться, хотя это будет нелегко. Дело не в том, что в опусах Пикассо нет знаков препинания и заглавных букв – после экспериментов Бретона, Тцары, Элюара и Супо пунктуация больше не имеет значения. В стихах Лорки и Аполлинера, даже у тех же Элюара и Бретона, часто отсутствует не только пунктуация, но и банальная логика, форма и размер в поэзии теперь могут быть какими угодно. Однако в их строках есть пульс. Точно так же как в любом рисунке, любом росчерке руки Пикассо, даже в отпечатке его пальца, есть неизъяснимый смысл! И сила!