Евгений Магадеев - Слезы пасмурного неба

– Любопытно, – мельник засмущался и даже отложил пирожок, от которого мгновением раньше собирался откусить. – И что навело Вас на такие мысли?.. Хотя – Вы угадали, разумеется. Я не уверен, имею ли моральное право просить об услуге, но, боюсь, положиться в этом вопросе мне больше не на кого.

Он покривил душой: мы оба согласились бы, что независимо от сути дела прав у Захара предостаточно. В далекие, но отнюдь не забытые времена этот, казалось бы, скромный ремесленник бескорыстно помогал монастырю всем, чем только мог; именно его исключительно щедрое подспорье позволило тогда прокормить около дюжины юных новобранцев, изъявивших желание прославлять имя Второго брата в надежде на его милость и снисхождение. Сам я, пребывая в ту пору далеко за пределами стен родного монастыря, ничего подобного не наблюдал, однако позже очевидцы прожужжали мне все уши, восхваляя деяния мельника-альтруиста.

– Мы многим обязаны Вам, Захар, – уверил я товарища. – Сама Матушка возлюбила бы Вас как собственного сына. Если что-то тревожит, говорите смело.

Он ощутимо замялся, но произнес довольно уверенно:

– Моей жизни угрожают. Некоторые персоны из ратуши – они выклянчивают себе долю с моей прибыли.

– А велика ли эта прибыль?

– Надо признаться, не слишком. Хотелось бы гораздо больше – да простит меня Матушка за эти слова.

– Полно Вам, Захар, однажды все мы сгинем навеки.

Под окном хижины послышалось лопотание на местном наречии, которого я не понимал, и мой собеседник поспешно захлопнул узорчатые ставни, погрузив комнату в мягкий полумрак. Его скованные движения выдавали тревогу – хотя я навряд ли угадал бы, чего больше страшится Захар: охотников до чужих секретов или божественного гнева. В конце концов, ему было свойственно принимать религиозные каноны чрезмерно близко к сердцу.

– Матушка плачет, когда мы уходим, не оставляя за собою ни следа, – отстраненно пробормотал мельник, полностью рассеяв мои сомнения. – Наши судьбы венчаются смертью – так учили проповедники, Ваши сводные братья. Боюсь, мой венец окажется постыдным.

– Конец еще не близок, Захар. Но и сейчас Матушка, взирая на Вас, не плачет, а ликует. Вы думаете, ей угодно, чтобы каждого из нас увековечивали в камне? Сохраниться в памяти немногих, искренне благодарных тебе, – вот о чем большинство не посмеет и мечтать.

– Ну если Вы так считаете… Спасибо, Ярослав, – я прочел во взгляде мельника нездоровое облегчение; его наклонности фанатика нередко пугали меня. – К слову, я могу вдохновляться Вашим же примером. То, на что Вы указываете, – благодарность от немногих – тут мы схожи, хотя мне до Вас далеко, почти как до небес. Вы, фактически, правили бы народами, если б захотели, – так почему же отказались от такой возможности? Неужели Матушке претит Ваше величие? Не пытайтесь меня в этом убедить.

Я не сразу нашелся с ответом. Помогая монастырю на протяжении смуты, Захар нечаянно узнал обо мне кое-какие подробности, которые сам я предпочел бы не афишировать. Иногда мне начинало казаться, что его разуму под силу сложить картину воедино и в итоге сорвать покровы с моего главного секрета, – но нет, это было решительно невозможно. Даже допустив мысли, соответствующие действительности, любой неповрежденный ум тотчас отбросил бы их как совершенно неправдоподобные. Да и стоило ли мне бояться разоблачения? Вряд ли оно что-то изменило бы в моей жизни.

– Некоторые эпохи лучше не воскрешать и не тормошить, – уклончиво парировал я. – Да и посудите, в кого превратила бы меня власть? Уж не в подобие ли Первого брата?

При упоминании бога-посмешища болотно-зеленые щеки Захара одобрительно вздулись. Он явно повеселел, и я поспешил вернуть его к разговору о деле.

Наступление темноты не принесло досадных неожиданностей: сообразно полуденным дарам великодушная природа расщедрилась и на приятную, мягкую ночь. Радуясь этому обстоятельству, многие селяне без колебаний отложили сон ради лишней дюжины глотков изумительно свежего воздуха: облюбовав узенькие тропинки, пролегающие между добротными избами, повсюду слонялись парочки; откуда-то издалека слышалось непристойное заливистое песнопение, намекавшее на изобилие пива. Импровизированному хору вторили редкие энтузиасты, а дружинники, безмерно ликовавшие оттого, что более не надо нести службу под сенью проливного дождя, вовсе не спешили унять виновников дебоша, степенно прогуливаясь поодаль.

Даже в себе я ощущал подверженность общему настроению, хоть и старался собраться с мыслями, не дававшими особого повода для торжества. Смена деревенского старейшины прошла для некоторых жителей далеко не безболезненно – чего и следовало ожидать. Я не имел чести познакомиться с тем, кого законы вынудили отказаться от полномочий из-за подкравшейся старости, – поговаривали, что родня тут же оплатила ему долгосрочное пребывание на престижном курорте, – но юношу, занявшего место ветерана, мне однажды представляли. В ту пору он только-только докарабкался до мелкого поста в канцелярии префектуры, чем невероятно гордился; примерно тогда же его уличили во взяточничестве – столь же мелком, как и сам пост. Обязательные попытки замять эту скандальную ситуацию были близки к успеху, и даже непосредственное начальство ходатайствовало о милости префекта… но тут неожиданно проявился едва заметный пушок и на его руководящем рыльце, и проблему затоптали радикально, дабы заведомо избежать огласки. Надо сказать, удаление незадачливого бюрократа на почтенное расстояние, равно как и последующие сомнительные махинации, не особенно выручили префекта: в тот же месяц его раздавила в лепешку тяжело груженная повозка. Видимо, боги решили вмешаться и устроили собственный суд.

Жил новый старейшина в паре шагов от ратуши. История умалчивала, как это вышло: то ли случайно, то ли вследствие безудержных амбиций молодого чиновника; а может, недавнее назначение попросту не стало для него сюрпризом. Так или иначе, место было на зависть удачным, хотя многие заявили бы, что начальство далеко от народа – вполне буквально. Да и огромные бревенчатые хоромы, украшенные абстрактными расписными фигурками, смотрелись на фоне традиционного архитектурного аскетизма неуместно и даже вычурно. В относительно скромном палисаднике скучал единственный охранник, облаченный в форменную, но изрядно потрепанную жилетку. Он восседал на лавочке, откинувшись на стену хозяйского дома, и лениво мусолил во рту какую-то травинку, погруженный то ли в мечты о грядущих выходных, то ли в полудрему.

– Добрейший вечер! – обратился я к нему. – Не спит ли уважаемый старейшина?

В ответ последовало невнятное мычание, вынудившее меня повториться. Перестав жевать, охранник заявил: