Федор Метлиций - Созвездие «Обитель Творца». Роман

– Можно любить именно человека, со всеми его потрохами. Мы погружаемся в быт. здоровье, болезни детей, теряем близких, отчаиваемся, когда изменяют или унижают наше достоинство. Именно здесь мы жалеем друг друга.

– И я люблю, когда распускаются души, особенно один раз – в Новый год (кроме, конечно, душ алкашей), а раз в столетие – выстреливают из жерла революций. И не принимаю не самих людей, а борюсь, как и в себе, с тем, что мешает любить.

Она усмехается:

– Неужели ты что-то изменишь? Надо просто жить, помогать жить другим.

Я восторгаюсь любимым писателем:

– Как велик Нелепин! Высший вид литературы – это прояснение загадочной метафоры человеческого рода на краю необозримого космоса. Эфемерной энергии – неизвестно, откуда и куда, возможно, сна Вселенной. Его романы не фантастика, а лестница в небо, где мы можем открыться неизвестной стороной и незнакомыми ранее свойствами. Такой далекий уход от нашего раздираемого гибридными войнами земного устройства, что видны все истоки и причины наших бед. Это и не нравится некоторым, которые пытаются скрыть свою ограниченность. Опасно для них! Другие авторы кажутся из его отдаления бытописателями, выражающими одну, бодрую или печальную, мелодию.

Она фыркала.

– Его восход по лестнице заключается в его фразе: если влезть людям в головы, там не увидишь ничего, кроме кучи однотипного дерьма. Этот продукт у тебя в голове. Вот пылесос, который ты сейчас возьмешь для уборки – это метафора чего-то подлинного.

– Но ты веришь, что лицом к лицу – лица не увидать?

– В это я верю. Только прямое видение истины заключается не в словесах.

Она знала гораздо больше – чутьем, чем я – философией. Считала мою философию ничтожной по сравнению с великой реальностью опыта выживания и спасения. Я ощутил, что сама суть женщины, необходимой для продолжения человеческого рода, гораздо важнее описаний словами.

– Значит, ты все знаешь и так?

– Можно бессознательно чувствовать истину. Чтобы ее выразить, нужно действовать. Не как ты.

Но странно: когда в Сети приводили неподтвержденные примеры коррупции или иного зла, картины насилия полиции над демонстрантами на улицах или кавказской свадьбы старого боевика с нежной беззащитной девочкой, лицо моей женщины делалось непримиримым от негодования. Становилась большевиком наоборот. Такое «коллективное бессознательное» существует и у интеллигентных радикалов. И они ложатся в стереотипы слухов безоглядно, чтобы ненавидеть. Власть снова обманула всех! Особенно сурово она молчала, когда что-то напоминало о злодеяниях тоталитаризма.

Из противоречия я пытался защищать то время, воссоздавая обстановку эпохи:

– Ленин жалел людей, слушая Аппассионату.

– Но бил их палкой по голове. Натренировался на зайцах в ссылке.

– Страдал, но бил. Вообрази его время – бьющих не только палкой, но и травивших газом в мировой войне. И в самого стреляли. У Пришвина в дневнике крестьянин, «белый старик», сказал: «Человеку палка нужна». И тогда больше поймешь Ленина.

– А насилие бандитов в кожанках, «выкованных из стали», над немощными темными существами Андрея Платонова, которые перемогаются между жизнью и смертью и слепо тянутся к новому раю? А это как?

– Что уж тут, – сдавался я.

В нашем несогласии друг с дружкой есть что-то глубинно не соединимое, и в то же время притягивающее, как две половинки единого целого.. Может быть, поэтому я не смог бы жить, если бы ее не было. Хотя идейные ссоры несколько ухудшают отношения.

Только в одном мы были единодушны: в отношении к попсе, к телесериальным детективам. Она – из внушенного высокой литературой предубеждения, а я – еще и по более глубоким внутренним склонностям. Правда, когда заглядывали в «ящик», чтобы презрительно отключиться, то вовлекались, и невозможно было оторваться. Герои боевика, упростив противника до механического чудовища с длинным ножом, с удовлетворением борцов со злом спасали планету.

Выкроив часть времени для нее – вылазки наружу, в бутики (возможность примерять все новые и новые шмотки, видимо, уносила ее в иной мир, полный чудесных преображений), я с полным правом валяюсь на диване в моем кабинете. Как хорошо сбросить обязанности, ношу, которая мобилизует весь организм, чтобы осуществить что-то к сроку! В сущности, я отъявленный лентяй, не хочется даже делать то, к чему инстинктивно влечет. И только на работе втискиваю мою безалаберность в русло. Там исчезает творческая широта духа, остается только тянуть лямку, не дающую душе ничего, оставляя что-то занудное, как цистит. Но и безграничная безмятежность свободного времени вызывает желание ужать его.

Без подруги я смотрю на стены кабинета, на книги. Неужели так, в этих привычных стенах, пройдет ее жизнь? Не иллюзорны ли гỳлящие голуби за окном? Моя умная благородная подруга, из поколения старых репрессированных интеллигентов, филолог, то есть стоящая на начальной ступени изучения того, что началось тысяч сто лет назад, – языка, происхождение которого неясно и никогда не будет понято. Несмотря на милое лицо с влекущими пельменями губ, носит в себе что-то серьезное. Она могла быть великой женщиной, как Анна Политковская, обличать авторитаризм и коррупцию, возглавить оппозицию. Но из-за отсутствия «социальных (и еще каких-то) лифтов», пришлось войти в обычную колею — посвятила жизнь семье, то есть мне (тогда я работал клерком в Системе с нищей зарплатой, но обещал пойти далеко). Она заботилась обо мне, слепо тыкающемся неведомо куда оболтусе, как будто я заменил ей что-то самое важное. Маленькой радостью ее ухода из быта стали частные уроки, не предполагающие начисления пенсии.

«Я ничего не жду впереди», – спокойно говорит она.

Не знаю, как ей помочь. Что я могу? Устроить ее на мою работу, не приносящую радости? «Только не к тебе, – вспыхивала она. – Никогда!» «Боишься, что будешь страдать из-за моих неудач?» «Не хочу, и все». Наверно, она боится страданий от моих неудач. Ощутил всегдашнюю вину перед ней.

Хотелось на воздух, уехать. Разрушить эту жизнь.

Она входит, делать уборку. Не терпит беспорядка, отклонений от нормы. Хотя отрицает ежедневное однообразие готовки пищи, мытья посуды,

– Так-то ты работаешь? Трудоголики по часу не лежат с философской книжкой. Не торчат у телевизора.

Мне расхотелось ей помогать.

– Это тоже работа, – пытаюсь втолковать я. – Умственная. Слежу за мыслями других. Чтобы прояснить свое.

– Ты обманщик!

– Вообще подготовка… души к работе занимает восемьдесят процентов времени.

– Короче, ты все время работаешь. Даже, когда дрыхнешь.

– Тсс…

– Что такое?

– Ну все, пропала мысль. Возникла догадка, еще тонкая, зыбкая. А ты тут.