Инна Фидянина-Зубкова - Поэты людям не пишут. о творцах и романтиках

Я знаю, поэты людям не пишут,
потому что поэты выше,
выше людей!
Но иногда без страстей
живут и поэты,
умирая за это.

Если ты меня никогда не увидишь
и ртом не надышишь
моё возрождение,
знай, что каждое воскресенье
я сама воскресаю,
к тебе прилетаю
и спрашиваю: «Как дышишь?»

Меня ты не слышишь,
занят чем-то серьёзным,
а я о звёздах
хотела поговорить.
Ну ладно, не буду тебя будить.

Мы стихи писать не перестанем,
пока есть мел и забор.
Перед нами хоть дверь закройте!
Но есть столб, есть листок.

Конечно, сегодня не модно
на заборах писать стихи,
но если нам рты завяжут,
то мы это возродим.

Листовка – это так просто,
это бумага и стих.
А если бумаги не будет,
то мы её изобретём:
берестяные свитки,
пергаментные слова.

Я знаю, ты злишься, начальник,
ведь муза не умерла.

Она умирать не умеет,
она будет рождаться вновь.
Эх ты, маленький тролльчик,
булавкой стирающий кровь
с моей стареющей кожи.

Да, может быть, я мертва.
Но муза, она всех больше,
муза всегда жива!

Верили мы поэтам, верили.
Сами себе отмерили
годы и расстояния,
душ больных раздевание.

И как бы поэтам ни верили,
мы совесть свою не измерили,
не вычислили линейкой:
сколько ещё километров
до невозвратности мыслей,
мыслей не очень чистых.

Мысли рождают поступки,
поступки бывают преступны.
И чёрт знает, кому мы поверили!
Верили им мы и делали
не наши идеи в дела воплощая.

Поэты в книгах зависли, прощая.
И молчат на всё это —
на то они и поэты.

*
Верили мы поэтам, верили.
Но не по их всё делали.

Каждый мой стих – окошечко в рай.
Забери меня с собой, самурай!
Я пойду так осторожно,
насколько это возможно.

Невозможно только остаться.

Самурай обещает сдаться
и с собой меня забирает.
Он, пропащий, не знает:
не по плечу ему ноша —
его танка изношен,
его хокку замучен.

А стих мой колючий
лежит под церковью золотой и плачет.
Он, безбожник, не значит
для крещённой Руси ничего.

Что ж в рай пойду без него.
Я пойду так осторожно,
что самурай ничтожный
зарыдает над своим танку.

Прощай, вояжка, я партизанка
ещё тех лесов!

И не слушая голосов,
я уплываю в небо…
Эх, туда и тебе бы!

Я когда-то любила читать,
любила читать и листать,
перелистывать старые книжки.

Росли, подрастали малышки,
а я продолжала читать,
перелистывать новые книжки
уже для своих малышек.

Я любила читать когда-то,
когда было совсем маловато
телевизора, не было «нета» —
чудовища интернета.

Я любила читать и люблю:
ежедневно листаю, смотрю
электронную свою книгу,
но не воинов лики вижу,
а политиков. Плаху же
я готовлю Пушкиноведам.

Сама себя не люблю за это —
за то, что почти не читаю.

И о рыцарях светлых мечтая,
пишу свою книгу прилежно,
а в глазах тоскою безбрежной
плывут, плывут великаны,
карлики и болваны
древних цивилизаций.

Я несчастная женщина, братцы!
И все это уже понимают:
«Тебе б замуж иль в бой!» – вздыхают.

Войны катились войнами,
а мы учили добру.
Войны. Поэты не воины,
поэтов поберегут.

Сила мужицкая, сила!
К поэтам она не шла.
Бабья краса. Это было?
Поэтесса, как тень из сна.

Войны, войны и войны!
Поэты же учат добру.
Я родилась поэтом.
Вот, сижу, себя берегу.

А вокруг бесконечное горе.
Я упорно пишу про добро.
На воле, в тюрьме и в поле
я твержу: «Мне не всё равно!»

Лист бумажный исписан.
Вдовы слёзы устали стирать.
Я стихи несу тем, кто выжил:
– Возьмите исчёрканую тетрадь.

Листочки сложат живые,
мёртвых схоронят опять,
прочтут стихи над могилой,
стихи тех, кто устал их слагать
в тиши чужих чемоданов,
в гуле лихих поездов.

Память. Вечная память.
И море, море цветов
несут почему-то поэтам —
не героям всех этих войн.

Я устала писать в это Лето.
Поговорим потом.

Думал ли ты об этом,
каким вдохновенным бредом
врывается в мозг тоска!
Одиночество. И глаза
не пропускают мимо
всё, что в них заходило.

Книжные переплёты,
ядерные бои, пехоту
прохожих спешащих,
котов на диванах лежащих,
сов Гарри Потера,
орков, троллей и хоббитов.

Ах, гениального мальчика
поманит редактор пальчиком:
«Пиши свой роман,
я его подороже продам!»
Ты к этому привыкаешь,
к спешке, к деньгам. А знаешь,
мы с тобой очень похожи.

Я поэтесса, ты тоже
болен безумной идеей:
«Я ничего не успею,
старость уже стучится,
роман ещё не случился,
она голой по кухне не ходит.»
– Он блинов моих больше не просит.

Мы выбрали жизнь свою сами:
короткими волосами
думать о длинном пути
в одиночестве. Не подходи!

«Как вы стали поэтом?»
– Помню: не было ни весны,
ни зимы, ни лета,
а лишь кочевая луна
над пашней стояла.
Я в чёрную землю упала
и закричала: – Паши!

«Пиши! – зашумело эхо. —
О наших делах и грехах.»
– Зачем? – пробурчала я,
но всё же перо взяла
и поломала его о бумагу.
Это первая была моя сага.

Сага вторая – жизнь поломатая.
А третья сага занятная,
самая домоседная:
«Здравствуй кошка – соседка моя.»

Вот и всё. Ай выйду ль я в поле,
пройдусь ли ещё по воле?
Закричу! Нет, не буду, я воин,
теперь не больна я, а болен.

Не читала б ты, Инна, книжек,
не стала бы поэтом:
не ходила б тогда за летом,
а ходила лишь за зимою
и во все двери стучалась:
кто-нибудь да откроет.

Откроет и в дом запустит,
накормит и больше не пустит
во все двери стучаться,
а позовёт венчаться.