Кэтрин Арден - Медведь и Соловей

Дуня не ответила.

– Вот что, Дуняшка, – объявил Петр таким странным голосом, что старая нянька тут же повернулась, чтобы посмотреть на него. – У меня есть подарок для Васи.

Он уже подарил ей отрез хорошей зеленой ткани на нарядный сарафан. Дуня нахмурилась.

– Еще один, Петр Владимирович? – переспросила она. – Она разбалуется.

– Ну и что, – ответил Петр. Дуня щурилась на него в полумраке, удивленная выражением его лица. Петр сунул Дуне подвеску, словно стремясь поскорее от нее избавиться. – Отдай это ей сама. Следи, чтобы она всегда была при ней. Пусть она пообещает, Дуня.

Вид у Дуни стал еще более озадаченным, однако она взяла холодное голубое украшение и, щурясь, стала его рассматривать.

Петр нахмурился еще сильнее и протянул руку, словно для того, чтобы забрать вещь назад. Однако пальцы у него сжались в кулак, и движение осталось незаконченным. Он резко развернулся и отправился спать. Дуня, оставшись одна на темной кухне, уставилась на подвеску. Крутя его так и эдак, она забормотала себе под нос:

– Ну-ну, Петр Владимирович, – пробубнила она, – и как это мужчина в Москве мог заполучить такую драгоценность?

Качая головой, Дуня спрятала подвеску в карман, решив надежно ее припрятать, пока девочка не подрастет настолько, чтобы ей можно было доверить дорогую вещицу.

Спустя три дня старой няне приснился сон.

Во сне она снова была девушкой и шла одна по зимнему лесу. По дороге разнесся чистый звон бубенцов. Она обожала кататься на санях – и поспешно обернулась. К ней приближался белый конь. Им правил мужчина с черными волосами. Он не стал останавливаться рядом с ней, а поймал за руку и грубо втащил на сани. Его взгляд не отрывался от дороги. Вихрь ледяного январского ветра кружил вокруг него, несмотря на зимнее солнце.

Дуне вдруг стало страшно.

– Ты взяла то, чего тебе не давали, – объявил он. Дуня содрогнулась: в его голосе слышалось завывание вьюги. – С чего это? – Зубы у нее стучали так сильно, что она не могла выговорить ни слова. Мужчина повернулся к ней вспышкой холодного зимнего света. – Эта подвеска предназначалась не тебе! – прошипел он. – Почему ты ее взяла?

– Отец привез ее Василисе, но она еще маленькая. Я ее увидела и поняла, что это оберег, – пролепетала Дуня. – Я ее не крала, нет!.. Но я боюсь за девочку. Помилуйте, она еще слишком мала, слишком мала для колдовства или внимания старых богов.

Мужчина захохотал. Дуня услышала в этом звуке обжигающую горечь.

– Богов? Теперь Бог всего один, дитя, а я всего лишь ветер в голых ветвях.

Он замолчал, а дрожащая Дуня ощутила вкус крови из прикушенной губы.

Потом он кивнул.

– Хорошо: тогда храни его для нее, пока она не вырастет, но не дольше. Думаю, нет нужды говорить тебе, что случится, если ты меня обманешь.

Дуня обнаружила, что быстро кивает и трясется еще сильнее. Мужчина щелкнул кнутом. Конь ускорил свой бег, помчавшись по снегу еще быстрее. Дуня почувствовала, что не может удержаться в санях, попыталась за что-нибудь схватиться, но упала, завалилась назад…

Она проснулась с криком на собственной постели на кухне. Лежа в темноте, она продолжала дрожать и очень не скоро смогла согреться.

Анна неохотно просыпалась, смаргивая сны с ресниц. Сон был хороший наконец-то: там был теплый хлеб и кто-то с добрым голосом. Но как она ни старалась удержать воспоминание, сон ускользнул, оставив ее опустошенно кутаться в одеяло, чтобы защититься от утреннего холода.

Она услышала шуршание и повернула голову. Бес сидел на ее собственном месте и штопал одну из рубах Петра. Серый свет зимнего утра бросал полосы тени на корявое существо. Она содрогнулась. Супруг храпел рядом с ней, ничего не замечая, и Анна попыталась не обращать внимания на потустороннее существо, как делала все семь дней, просыпаясь в этом отвратительном месте. Она отвернулась и зарылась в одеяла, однако согреться ей не удавалось. Ее муж сбросил с себя одеяло, а ей здесь все время было холодно. Когда она просила, чтобы огонь разожгли посильнее, служанки смотрели на нее молча в вежливом недоумении. Она хотела было подползти поближе, чтобы воспользоваться мужниным теплом, но тогда он мог решить, что снова ее хочет. Хоть он и старался быть мягким, но не отступался, а ей почти всегда хотелось, чтобы ее оставили в покое.

Она рискнула снова посмотреть на свой стул. Бес уставился прямо на нее.

Анна больше не могла это выносить. Она соскользнула с постели, кое-как оделась и замотала шарфом полураспущенные волосы. Пробежав по кухне, она привлекла изумленный Дунин взгляд: та всегда вставала рано, чтобы поставить печься хлеб. Серый рассвет начал розоветь, земля сверкала, словно усеянная драгоценными камнями, но Анна не замечала снега. Она видела только деревянную церквушку всего в двадцати шагах от дома. Ни на что не обращая внимания, она подбежала к ней, распахнула дверь и оказалась внутри. Ей хотелось плакать, но она сжала зубы и кулаки и справилась со слезами. Она и так слишком много плачет.

Здесь, на севере, ее безумие стало сильнее, намного сильнее. Дом Петра кишел бесами. Существо с глазами-углями пряталось в печи. Мужичок в бане подмигивал ей сквозь пар. Бес, похожий на кучу хвороста, слонялся по двору.

В Москве бесы на нее не смотрели – ни единого взгляда не бросали, а здесь они на нее глазели! Некоторые даже подходили совсем близко, словно собирались заговорить, и каждый раз Анне приходилось убегать, навлекая на себя ненавистное изумление мужа и его семейства. Она видела их все время, повсюду, за исключением церкви.

Благословенная, тихая церковь! Ее, конечно, нельзя было сравнивать с московскими храмами. Здесь не было золота или даже позолоты, и службы отправлял всего один священник. Иконы были маленькие и плохо написанные. Однако здесь Анна не видела ничего, кроме стен и пола, икон и свечей. В полутени не появлялось никаких лиц.

Она задержалась там надолго, то молясь, то просто уставясь в пространство. Уже давно рассвело, когда она, наконец, приплелась обратно в дом. На кухне было тесно, огонь ревел. Здесь непрестанно пекли, томили, чистили и сушили что-то, от темна до темна. Женщины не обратили внимания на проскользнувшую в дом Анну, никто даже головы не повернул. Анна приняла это в первую очередь как осуждение ее слабости.

Первой подняла голову Ольга.

– Хотите хлеба, Анна Ивановна? – спросила она.

Ольга не испытывала теплых чувств к жалкому созданию, которое заняло место ее матери, но она была девушкой доброй и жалела мачеху.

Анна была голодна, но в устье печи сидело крохотное седое существо. Борода у него светилась жаром, и оно глодало подгоревшую корочку.

Губы у Анны Ивановны зашевелились, но она не смогла ничего сказать. Крохотное существо отвлеклось от хлебной корки и наклонило голову. В его ярких глазах светилось любопытство.