Светлана Павлова - Гонка за счастьем

Мои же школьные приятели, впервые приехав ко мне на единственный день рождения, обалдели, увидев наши чертоги, а за столом, впервые узрев разные изыски, увяли уже окончательно и почти ни к чему не притронулись — неуклюжие подростки просто не знали, что делать с таким количеством приборов и со своими собственными руками. Исполнилось мне тогда пятнадцать лет, и это был первый и последний прием, устроенный матерью по своему ритуалу. После этого я больше никого не приглашала в Новодворье, за исключением Ирины, с которой училась с первого класса, — она успела привыкнуть к нашим уникальным хоромам, да и вообще реагировала на все новое с естественным любопытством и живым интересом — смутить ее было почти невозможно. Несмотря на то что мне давно уже не пятнадцать и я, особенно в последнее время, несколько поумерила большую часть из своих максималистских суждений и замашек, нелюбовь к позе и чрезмерности осталась у меня прежней. Многие наши комплексы идут из детства, и у меня были свои старые счеты с фамильными корнями и антиквариатом.

Раздумывать долго не пришлось — решила обставиться функциональной мебелью в стиле «tech». В Москве теперь ничего не нужно было искать, наоборот, здесь сейчас была другая проблема — изобилие. Глаза разбегались от представленных образцов всех времен и народов. Хорошо, что к этому времени появился шведский гигант «ИКЕА», где сравнительно недорого было именно то, что мне требовалось, причем, что было особенно привлекательным, — сразу все и в одном месте: от мебели и посуды до светильников, легких ковров и стильных мелочей. Там все основное и было закуплено, свезено в квартиру, собрано и расставлено, и хотя делалось все на бегу, единый ансамбль получился что надо — квартиру вполне можно было рекламировать в каталоге.

Я пригласила подруг на новоселье — просто маленький девичник, как в старые времена. Они пришли в полный восторг.

Помещение казалось огромным за счет устранения всех проходных зон и коридоров. Квартира была двухъярусной, с изящной винтовой лестницей; наверху — две спальни и рабочий кабинет-библиотека с раскладным диваном, который я облюбовала для себя, так как одна спальня была отдана Мари, а в другой обосновалась Фенечка. На первом этаже была кухня, плавно переходящая в столовую — в случае надобности их можно было отделить раздвижными стеклянными перегородками. Столовая и гостиная сливались в единую зону и разделялись условно — разноуровневыми полами, разграниченными одной невысокой ступенькой. Раздвижные панели вели и в застекленную и утепленную лоджию, которую еще предстояло озеленить. По замыслу она должна превратиться в зимний сад, а пока там стоял столик и пара легких кресел, и это стало моим любимым местом отдыха. Там я поставила небольшой телевизор и могла смотреть вечерние новости, уединившись с чашкой кофе и ежевечерней сигаретой — курение, войдя в мою жизнь в трудную минуту, стало привычкой.

Мой рабочий день начинался с раннего подъема — по утрам я завозила Мари в школу, делая небольшой крюк, потом ехала на работу, иногда возвращаясь после десяти вечера. Мари очень привязалась к Фенечке — той было уже семьдесят два года, и она как-то внешне сдала, перенеся инфаркт. Несмотря на это, в Новодворье переезжать она наотрез отказалась, потому что не хотела доверять ребенка чужим. «Воспитала мамку, поставлю на ноги и дочку», — решительно отрезала она в ответ на повторное предложение матери. Ходить ей за покупками не приходилось, хотя магазины и были рядом, я не давала ей этого делать, закупая все необходимое сама. Феня, не привыкшая сидеть без дела, каждый день готовила свежую еду — эту обязанность она никогда не уступала, да и соревноваться здесь с ней было бессмысленно, ведь школу матери она хорошо освоила. Меня же больше радовало присутствие в доме близкого человека, на которого можно было полностью положиться и с которым моему ребенку было так же хорошо, как когда-то мне…

Светская жизнь в Москве била ключом, но мне было не до нее — я посещала лишь необходимый минимум приемов и встреч, игнорировать которые по разным причинам не имела права. Огромный объем работы изматывал так, что к вечеру не оставалось сил ни на воспоминания, ни на жалость к себе, ни на какие-либо желания. Но зато такой ритм давал возможность обрести душевное равновесие, не отвлекаясь на разные эмоции. Когда с головой уходишь в интересную творческую работу и видишь вокруг себя постепенное преображение, то начинаешь понимать, как много от тебя зависит, как много ты можешь сделать сама. Я занималась делами с давно утраченным чувством радостного нетерпения, которое было у меня только во времена моего недолгого периода московской жизни — начала работы после окончания университета. Было ощущение, что я смотрю занимательный сериал или читаю увлекательную книгу с бесконечно меняющимися сюжетами и непредсказуемым концом.

Все основные вопросы я обсуждала с матерью, которая всегда помнила и до тонкостей знала витринную, парадную, а также закулисную сторону любого вопроса в нашем деле, включая финансовую. Я не переставала удивляться гибкости ее ума, точности анализов и суждений, ну, и невероятной работоспособности.

Она никогда не распространялась о своем самочувствии, искусно обходя все разговоры на тему здоровья стороной, но однажды на мой прямой вопрос об этом коротко ответила:

— Чувствую вполне сносно, могло бы быть и хуже. Все эти разговоры о болячках меня утомляют. Если человек болен, нужно методично лечиться, или молчать в тряпочку.

Так я ничего и не поняла…

В доме и в совместной жизни с отцом она всегда все трудности брала на себя — ему давным-давно было внушено, что его единственное предназначение — творческий труд, и он совершенно не создан для примитивной возни вокруг обычных житейских проблем и быта. Он был постоянно окутан паутиной предупредительных нежных забот, которые начисто лишали его всякой бытовой, да и деловой активности. Со временем дошло до того, что любая житейская мелочь начала приводить его в полный ужас, но появлялась жена и все решалось само собой — всегда в ожидаемые сроки.

Отец и дом существовали в параллельных мирах — сам он ни разу не оплатил ни одного счета, никогда ничего не купил, не вызвал ни одного мастера, если что-то барахлило, он вообще не имел ни малейшего представления о ценах, не послал никому ни одного письма или открытки — за все это отвечала жена. Невозможно было даже представить себе какую-то жизненную ситуацию, в которой что-то могло дать осечку, если за дело бралась она, — эти сверхзащищенность и покой сделали моего мягкосердечного отца не просто бездеятельным, а капризным и эгоистичным. Он как должное принимал истовую любовь матери, ее добровольное поклонение и служение ему.