Элизабет Эдмондсон - Ледяное озеро

После полудня Хэл катался на льду, довольный, что удрал из «Гриндли-Холла», радуясь возможности часть дня побыть вдали от своих братьев и подозрительных взглядов Евы. Здесь, на блистающей зеркальной глади озера, в окружении белых и розовато-лиловых гор, силуэты которых впечатались в память с самого раннего детства, он ощущал покой и умиротворение. Впервые с тех пор, как вернулся в Англию, Хэл подумал, что, пожалуй, это был правильный шаг.

В «Гриндли-Холле» он испытывал нечто вроде клаустрофобии; воспоминания, которые начинали стекаться к нему в родном доме, приносили какое-то неприятное, тревожное чувство. Это не связано с пространством — дом просторный и полный комнат, многие использовались редко: библиотека, музыкальная комната, зал гравюр и эстампов, кабинеты, спальни, пыльные чердаки. Дело в том, чем заполнена его голова, и эти неприятные воспоминания были забыты на долгие годы или, во всяком случае, отодвинуты на самые задворки сознания.

Старший брат Питер был таким мальчиком, а позже и молодым человеком, который побуждал взрослых одобрительно отзываться о его качествах лидера. Природа наградила Питера крупной, мускулистой фигурой, он являлся первоклассным игроком в регби, заядлым наездником и игроком в теннис, обожавшим побеждать. Никогда Питер не чувствовал себя счастливее, чем участвуя в какой-нибудь спортивной деятельности, особенно в такой, где мог побить противников. Когда же противниками вместо людей в шортах стали люди в темных деловых костюмах, его жажда побеждать лишь возросла. Очень мало кому удавалось одержать над ним верх в любом коммерческом или финансовом состязании.

Средний брат Роджер, имевший схожее телосложение, в школе был капитаном крикетной команды, а также пробегал полмили в рекордное время. Он уже родился, по словам матери, с юридическим складом ума: логически мыслящий мальчик, а потом мужчина с цепкой памятью, Роджер во многом обладал тем же соревновательным духом, что и старший брат. Только его соперники находились внутри ограниченного стенами зала суда, и там он получал такое же удовольствие, разнося противника в пух и прах, какое его брат черпал в своих победах на спортивных полях и в коммерческой сфере.

Вот почему та знаменитая на севере Англии привилегированная частная закрытая школа для мальчиков, которую посещали старшие братья, с распростертыми объятиями приняла в свое лоно еще одного молодого Гриндли, надеясь, что он станет ее украшением и будет приносить спортивные кубки и славу ей и своему дому.

Однако Хэл оказался иным, нежели его братья. Во-первых, он был другого сложения; судьба предназначила ему вырасти много выше и значительно худощавее, чем братья; он был юношей того типа, которые и с возрастом не становятся плотными и коренастыми. Хэл не имел ни интереса, ни способностей к регби — как и к остальным видам командных игр, а его изящество на льду и в управлении яхтой не снискали ему в школе признания и уважения. Хуже того, он слыл даже кем-то вроде зубрилы, мальчиком, которого часто можно застать уткнувшимся носом в книгу, любящего поэзию и музыку и — о ужас из ужасов! — увлекающегося театром.

Неудивительно, что однажды школьные забияки окружили его, готовясь к знатной добыче. Странным оказалось то, что он, как выяснилось, представлял собой что-то вроде отравленной пилюли: не такой уж худосочный, как с виду, и не склонный следовать правилам честной драки, считая голени, глаза и гениталии совершенно законными мишенями. Более того, его язвящий язык заставлял растерянно моргать даже самых тупоголовых хулиганов. Прокатилась молва, что обидные речи и дразнилки о том самом унитазе лучше оставить в покое. Изумленная школа испытала опасливую гордость, когда Хэл перешел из нее в университет, закиданный стипендиями и словами одобрения от выбранного колледжа. Втайне она была рада избавиться от него и благодарна за то, что уже больше никакой юный Гриндли не нарушит упорядоченный ход школьной жизни.

Потом, много позже, в далекой Америке, Хэл решил, что его старый дом и родня уже не таят для него былых страхов и неприятностей. Какое идиотское, самоуверенное допущение, думал он сейчас, стремительно летая по льду. Нет, в доме не царили мрак и ужас, просто существовала застарелая скрытая враждебность. Когда ушли в прошлое сильные обиды и переживания детства, на протяжении всей юности оставались мелкие булавочные уколы. Уезжая, Хэл намеревался навсегда отряхнуть с ног пыль Англии и особенно этих нескольких акров родового поместья на севере страны. Америка, далекая и противоположная по духу, стала тем местом, где он обрел свой дом и самого себя. Хэл даже взял себе для сцены другое имя, желая уничтожить последние следы чего-либо, связанного с «Гриндли-Холлом». Но только дом, как он сейчас понял, тек в его жилах вместе с кровью, пульсировал в его висках.

— Вы катаетесь превосходно, — сказала Сеси, плавно подъезжая к Хэлу. — Вы много практиковались, когда жили здесь?

— Конечно, каждый год, с тех пор как научился ходить, — ответил он. — Как и ты. Я и до сих пор катаюсь каждую зиму, когда удается вырваться.

— О чем вы задумались? — окликнула его племянница, отъехав немного в сторону и выписывая обратную дорожку.

Сеси была искусная фигуристка: движения четкие, согласованные и вместе с тем быстрые и легкие. Казалось, она не прилагала никаких усилий. В сущности, она каталось в том же стиле, что и Хэл, хотя сам он и не видел этого сходства, поскольку никогда не интересовался, как выглядит на льду.

— Я думал о Штатах, о том, как расцветет огнями Нью-Йорк на Рождество.

— Это похоже на ностальгию. — В голосе Сеси звучало удивление: с чего бы дяде тосковать по Нью-Йорку? Было бы естественно, если бы в дальних краях он испытывал ностальгию по здешней жизни и местам. Но сейчас, когда он на родине, в кругу семьи, среди родных гор, — как может он скучать по Нью-Йорку?

— Пожалуй. Говорят, у каждого две родины: та, где ты родился, и та, где живет твое сердце.

— Ваше сердце осталось в Нью-Йорке?

— Очевидно. Мне там нравится.

— Больше, чем здесь? — спросила Сеси, широким, в триста шестьдесят градусов, жестом обводя окрестные озера, горы и небо, при этом красная кисточка на ее шапке весело взметнулась, описывая круг.

— Наверное.

— Это потому, что Ева действует вам на нервы. Ева нам всем действует на нервы; мама сама от нее начинает брюзжать, и даже папа, который никогда не критикует дядю Питера, говорит, что она фальшивая.

— Фальшивая?

— Она пока оттачивает на вас роль хозяйки дома. Погодите, когда Ева примется за искусство, тогда вы поймете, что я подразумеваю под фальшью.

— Артистическая натура?