Фред Стюарт - Золото и мишура

— Все, чего нам удалось достичь с таким трудом, — сказал он, — все уничтожено.

— И сторожа, — сказала Зита, которая зарыдала при одном взгляде на свою модную лавку. — Все они мертвы. Не могу поверить, что такое бессмысленное насилие…

— Я — могу, — прервала Эмма, держа за руку отца; глаза ее покраснели от слез. — Это очень жестокий мир. Прежде я верила в романтику и шопеновские вальсы, но получилось так, что сначала этот мир убил мою мать, затем ваших детей, Зита. Пропал Арчер, меня пыталась отправить на тот свет Чинлинг, теперь вот погиб Скотт… Это очень жестокий мир, в котором выживают только сильные. Но, клянусь Богом, я буду сильной! Папочка, у нас есть страховка?

Феликс сжал дочь в объятиях.

— Дорогая моя Эмма, — сказал он, — тебе нужно нести свой собственный крест. Не беспокойся о делах, не волнуйся из-за бизнеса.

— А я беспокоюсь! Половина этого магазина теперь — моя. Так есть страховка?

Когда Феликс посмотрел на дочь, в глазах ее он не увидел слез, а увидел жесткость и проницательность, которые живо напомнили ему его покойную жену Матильду.

— Нет, — сказал наконец Феликс. — В Калифорнии не существует никаких страховых компаний, а с Восточным побережьем, где они имеются, мы еще не установили соответствующих связей.

— Страховки нет, — тихим голосом сказала Эмма. — Стало быть, все, что у меня осталось, это корабли и содержимое складов. Что ж, этого должно хватить…

— Хватить для чего?

— Чтобы восстановить все это, — Эмма обвела рукой разрушенный магазин. — Восстановить «Де Мейер и Кинсолвинг». И еще, может быть, основать страховую компанию. Беда постигла не только нас одних. Прошлой ночью выгорела половина Сан-Франциско. Такое здесь нередко случается. Люди захотят иметь страховку, а мы ее им как раз и предоставим.

Феликс взглянул на дочь.

— Что ты имеешь в виду, говоря «мы»?

— Вот что. Мой муж хотел создать в Калифорнии свою империю. И хотя его отняли у меня, я сильно подозреваю, что виновный в его смерти человек стоит и за ограблением магазина. — Эмма пристально посмотрела через распахнутую дверь Торгового центра в сторону кафе «Бонанза», которое располагалось как раз напротив через площадь. — Некий джентльмен заплатит за все, что он сделал.

— Эмма, если ты и вправду хочешь принять непосредственное участие в делах Скотта…

— Это решено! — отрезала она и повернулась к отцу. — Знаешь, лапочка, Кан До разыскал драгоценности, подаренные мне Скоттом. Они хранились в сейфе и потому совершенно не пострадали. Не мог бы ты продать их? Нам потребуется весь капитал, который мы только сможем наскрести.

— Но, полагаю…

— Зита, а вы подумайте, пожалуйста, сколько вам потребуется средств для того, чтобы открыть ваш магазин. Нам нужно открыть его через месяц, нет, через две недели.

— Но, Эмма, ты же леди! — воскликнул отец.

— Скотт никогда не был уверен на сей счет. А кроме того, я могу быть леди — что бы это ни означало — по вечерам и ночам. Скотт хотел империю, и он ее получит: я построю для него империю.

Тут она замолчала, подумав: «Да Эмма ли это говорит сейчас? Я ведь всегда жила только ради красивых мужчин, любви и модных нарядов…» В этот момент она вдруг поняла, что именно сейчас появляется на свет Божий настоящая Эмма, которую она всегда боялась. «Но чего бояться? — подумала она, чувствуя, как в душе крепнет уверенность. — Что плохого в том, чтобы быть сильной? И что страшного в том, что я собираюсь заняться практическими делами? Ведь из того, что я родилась женщиной, вовсе не следует, что всю оставшуюся жизнь мне только и следует, что заниматься детьми да бытовыми мелочами».

— Да, и чем больше я размышляю по поводу страховой компании, — продолжила Эмма вслух, — тем больше мне нравится эта идея. Страхование против… этого… — Она заставила себя улыбнуться и тихо добавила: — Скотт, я сделаю так, что ты будешь гордиться.

Зита обняла ее.

— Мы сообща сделаем так, чтобы Скотт гордился.

Эмма сжала руку Зиты, потом руку отца.

— Да, мы сообща сделаем так, чтобы Скотт гордился.

Сидя в своем кресле, вознесенном на изрядную высоту, Чикаго обозревала происходящее в кафе «Бонанза». После пожара прошло два дня, и ее бизнес уже вернулся в обычное русло. Отхлебнув джина, Чикаго задумалась над способностью жителей Сан-Франциско восстанавливать душевное спокойствие. «Интересно, черт побери, сколько сил нужно приложить, чтоб вывести этот город из равновесия?» — спросила она себя, поглаживая перья на темно-зеленом сатиновом платье.

Она видела все вокруг: как раздетые до пояса официантки скользят по залу, как золотоискатели разрушают печень с помощью отвратительного пойла, а легкие — с помощью сигар и сигарет. «Хороший у меня бизнес, — подумала она, — но будь тут какое-нибудь профессиональное увеселение, дело бы только выиграло. Может, устроить сценическое шоу?..»

Внезапно шум в кафе стих. Все взгляды обратились к входной двери. Туда же посмотрела и Чикаго. То, что она увидела, как громом поразило ее.

В дверях одетая в потрясающее черное платье стояла Эмма Кинсолвинг. Откинутая на черную шляпу вуаль открывала белое как мел лицо. В обтянутых черными перчатками руках Эмма сжимала вышитую черным бисером сумочку.

В абсолютной тишине она вошла в зал и подошла к одной из полураздетых официанток.

— Слейд Доусон здесь? — спокойным голосом поинтересовалась Эмма.

Официантка нервно сглотнула; у нее было такое чувство, будто она совершенно голая стоит перед британской королевой.

— Да, мэм, он наверху с Летти.

— Летти — это кто?

— Его подружка, мэм. Одна из шлюх, работающих на Чикаго.

Несколько человек, стоявших возле стойки бара, при этих словах захихикали. Но стоило Эмме царственно повернуться к ним, как смех тут же умолк.

— Понятно, — сказала она. — Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, как пройти в комнату Летти?

Официантка указала на лестницу.

— Вот туда, наверх, мадам. Кабинет «А». Оттуда прекрасный вид на площадь.

— Благодарю вас.

Грязные, пропахшие потом золотоискатели с замиранием сердца следили за тем, как элегантная вдова поднималась по лестнице на второй этаж. Перед ними предстал новый вид развлечения — демонстрация мод и того, что называется стилем.

«Кой черт, что у нее на уме?» — забеспокоилась Чикаго.

Занимаясь любовью с Летти Браун, хорошенькой пухлой шлюшкой из Небраски, Слейд все стремительнее, все быстрее двигал голыми ляжками, так, что в самой резкости его движений чувствовалось женоненавистничество. Собственно, Слейд не занимался любовью, а именно трахал. Он гордился своими взглядами на женщин и тем, как он держит себя с ними, хотя в глубине души ничего, кроме неприязни, к слабому полу не испытывал. По его мнению, женщины ни на что больше не годились, кроме постели и воспитания детей. Короче говоря, Слейд исповедовал утилитарное отношение к противоположному полу.