Анатолий Иванов - Вечный зов

Она подала голос и умолкла. Иван, будто ожидавший этого звука, пошевелил плечами, сбрасывая окаменелость, поднял руку и провёл ладонью по лицу.

— Да-а… — И зачем-то спросил: — А ты, Яков, досель одинокий?

— Когда же мне было жениться? И на ком?

— Ну, на ком! Ты ж не в окопах воюешь…

— Тихо! — прошептал Алейников, в течение всего разговора чутко прислушивавшийся к темноте, к ночному пространству. — Кажется, возвращается, слышишь?

Иван, сколько ни вслушивался, не мог различить в тишине ни одного шороха.

— Ни черта…

— Идёт… кто-то. — Алейников поднялся. — Давай буди всех.

Люди тотчас просыпались, едва Иван дотрагивался до них, и в ответ на шёпот, что кто-то приближается к ним, молча и привычно снимали с предохранителей автоматы.

Алейников стоял возле дерева, слившись со стволом.

Сбоку опять подала голос зорянка, ей откликнулась другая. Иван, затаившийся вместе с другими в зарослях, сквозь ветки увидел, что восточный край неба чуть тронулся синевой.

— Она, — негромко произнёс Алейников, снимая у всех напряжение.

Фигура девушки появилась из мрака раньше, чем рассчитывал почему-то Иван, и потому неожиданно. Появилась неслышно, будто плыла по воздуху, не касаясь земли, — под ногами её хоть бы сучок треснул. «А Яков всё равно расслышал. Ишь специалист!» — подумал он восхищённо об Алейникове.

— Отряд там, в Поповских лесах, километрах в семи от Шестокова, — сообщила Королёва. — Я думаю, надо идти. Тут пустыри по дороге, пока развиднеет, мы их пройдём. Да и немцев в Жуковке нет. А там всё леса и леса…

— Взять вещевые мешки, — приказал Алейников. — Устала?

— Нет. Дед Серёга меня молоком напоил. Живая его корова, оказывается. Всю войну её в лесу держит, неподалёку за деревней, — сообщила она, повернувшись к Ивану. — Дед этот смека-алистый!

Это «смека-алистый!» она произнесла по-детски восторженно, поправила платок, туже затянула его под подбородком.

— На днях партизаны пытались Бергера живым взять. Из Орла он, что ли, возвращался.

— Бергера?! Ну?! — воскликнул Алейников нетерпеливо.

— Не получилось что-то там. Убили его в перестрелке. А документы, которые были при нём, все забрали…

— Вот как… Ну, поторопимся тогда действительно.

— Пошли, — сказала Королёва.

И все двинулись в прежнем порядке — сперва Олька, за ней Гриша Ерёменко, дальше Иван, Алейников и остальные.

Синеющий край неба остался у них справа.

Поповскими эти леса назывались потому, что в двадцатых годах в них долго укрывалась банда, возглавляемая попом шестоковской церквушки Захарием Баландиным, который был старшим братом председателя Жуковского колхоза, а теперь командира партизанского отряда Кондрата Баландина, человека грузного, заросшего жёстким, поседевшим волосом. Фанатичный поп в первый же день установления Советской власти предал её публично анафеме, а заодно проклял и своего брата, который только что вернулся с фронта и был назначен председателем сельского Совета. Когда Кондрат в окружении безоружных сельчан явился в церковь и потребовал прекратить контрреволюционную агитацию, Захарий выхватил из-под рясы револьвер и в упор саданул в брата. Пуля глубоко пропахала Кондрату правую щеку, а поп, воспользовавшись замешательством, ринулся из церкви, в дверях обернулся и ещё раз выстрелил, убив наповал одного из мужиков. С револьвером в руке, распугивая встречных, он, махая полами рясы, как крыльями, чёрной птицей пронёсся вдоль улицы, угрожая оружием, остановил бричку-одноколку, вскочил на неё, схватил вожжи и, стоя в бричке, принялся нахлёстывать лошадь.

Затем по окрестным деревням он сколотил банду из таких же фанатиков, как сам, и, укрываясь в мрачном, болотистом лесу, много лет бесчинствовал по всей округе. Он жёг несколько раз коммуну, трижды посланные им люди стреляли в Кондрата Баландина, но, к счастью, неудачно. Кондрат, вооружив, чем было возможно, шестоковских мужиков, с помощью хиленьких сил милиции тоже не раз пытался банду уничтожить. Но хитрый поп был всегда настороже, врасплох застигнуть себя не позволял, и каждый раз его люди уходили в глубь лесов, за болота, где их было не взять.

Лишь в двадцать шестом году, уже с помощью регулярной части Красной Армии, банду удалось разгромить. Сам Захарий ни живым, ни мёртвым в руки не попался. Отстреливаясь, он пятился в глубь болот, но где-то оступился с тропы и захлебнулся, утонул в трясине.

Всё это Ивану, не ведая о его жизни, рассказала Олька Королёва, когда они, разыскав отряд, сидели под вечер у потухающего костерка, над которым висел котелок с остывающим чаем. Рассказала в ответ на его вопрос: отчего командир партизан зарос, как страшилище, бритвы, что ли, в отряде нет?

— А бритва есть. И парикмахеры свои в отряде имеются, — закончила она свой рассказ. — Только полщеки у Кондрата Маркеловича нету — тем выстрелом кусок мяса ему с лица сорвало. Ну, он и закрывает лицо бородой с тех пор.

Олька, не спавшая всю предыдущую ночь и весь день, усталости, казалось, не испытывала, глаза её поблёскивали сухо и строго.

— Везде оно примерно одинаково проистекало, — задумчиво сказал Иван, выслушав её рассказ. — И у нас в Сибири новая жизнь так же круто замешивалась. На смертях да на крови.

При этих словах Олька медленно, будто с трудом, повернула к Ивану замотанную платком голову, приподняла её, одновременно обнажив худую, слабенькую шею. В холодных глазах её плеснулась боль, такая явственная и пронзительная, что казалось, девушка сейчас застонет.

— На крови, на смертях замешивалась — ладно, — шевельнула она губами. И каждое движение причиняло ей, видимо, ещё более нестерпимые страдания, а глаза, до этого сухие, вдруг повлажнели. — Замешивалась — ладно. А почему… почему она и продолжается так же? Всё на тех же смертях? На той же человеческой крови?!

Глаза с каждым мгновением влажнели всё больше, наполнялись слезами. И по мере того, как это происходило, боль в них исчезала, смывалась, она глядела на Ивана всё тоскливее и беспомощнее.

И вдруг слёзы хлынули обильными ручьями, она глотнула судорожно воздуху и, захлебнувшись им, задохнулась, упала, уткнулась головой в его колени, худые и острые плечи её затряслись.

В первое мгновение Иван растерялся. Он вообще с того момента, когда девушка, выйдя из землянки, где Алейников и партизанские командиры давно совещались о чём-то, вдруг подошла и села к костерку, чувствовал себя скованно, а теперь и совсем не знал, что делать.

— Ну, это ты зря — плакать, — произнёс он первое, что пришло на ум, тронул её за вздрагивающие плечи. — Война же эвон какая. Потому и кровь… и смерть. Будет, дочка, слышь… Не надо.

Она оторвалась от его колен, сперва ладонями, по-детски, вытерла слёзы. Потом достала из кармана платочек.