Анатолий Иванов - Вечный зов

— А я хочу, дядя Ваня, вместе с тобой… вместе со всеми туда.

— Не надо бы тебе… — невольно произнёс он.

Уголки её губ дрогнули и опустились вниз, она усмехнулась усмешкой, тяжёлой и страшной в какой-то своей жестокости.

— Ты, дядя Ваня, за меня не бойся. Я уже не живая. Давно… Алейников знает.

Иван смотрел на неё со всё нарастающей тревогой. А она ещё раз так же усмехнулась.

— Чего он знает? — вымолвил Иван.

— Я всё время вижу перед собой глаза мамы… День и ночь. День и ночь, — не обращая внимания на его слова, продолжала она. — Понятно? И всё время голос её во мне звучит: «Дочка, бросай! Бросай!..» И я бросила.

— Что? — спросил он. И, уже спросив, ощутил, как возникает в нём предчувствие, что он, прошедший в жизни все круги ада, испытавший всё мыслимое и немыслимое, узнает сейчас нечто такое, отчего остановится в жилах кровь.

— Гранату. В маму…

Иван, будто пытаясь вытрясти больной и невыносимый гул из головы, тряхнул ею.

— Ты что… говоришь?!

— Бросила… — повторила Олька, задохнулась, дёрнула шеей, проглотила тяжкий комок. — Они, трое немцев, насиловали её… на полу.

Кровь в жилах Ивана действительно остановилась, в груди похолодело, там, где было сердце, возникла и росла, росла чёрная пустота.

Не в силах ничего сказать, он стал медленно подниматься. И Олька, будто была с ним соединена чем-то, тоже начала подниматься одновременно.

А поднявшись, они некоторое время стояли недвижимо. Иван, ничего теперь даже и не понимая, не соображая, глядел на девушку мутными, невидящими глазами, а она, сложив руки под грудью, склонив голову немного набок, будто по-прежнему прислушивалась напряжённо к неумолчному плеску ручейка.

— Но это не самое страшное, её глаза, — донеслось до него. — А самое страшное в другом… Если бы мама не закричала, чтобы я… я всё равно бы бросила. Всё равно…

Голос её был тих, слаб, она говорила почти шёпотом. Но звон ручья, отчётливо печатающийся в сознании, совсем не заглушал его.

Проговорив это, она устало обронила руки, повернулась и пошла. И Савельев Иван повернулся вместе с ней, но остался на месте. Стоял и глядел на удаляющуюся Ольку до тех пор, пока она не скрылась в палатке.

Алейников и рыжий Степан Метальников, опасаясь немецких постов, на значительном расстоянии обошли ночью вокруг Шестокова, в лагерь вернулись уже при ярком свете солнца, которое в июле встаёт рано. Всю ночь Яков был хмур и неразговорчив, объяснения Метальникова о характере местности выслушал тоже молча, не задавая никаких вопросов. Только когда они выбрались из кустов на песчаную дорогу, убегающую к западной стороне Шестокова, и когда Метальников сказал, что завтрашней ночью он, согласно обусловленному с Бергером сроку, должен с очередным донесением выйти именно на эту дорогу, лишь в километре правее от этого места, где они стоят, Алейников спросил:

— А дальше что обычно бывает?

— Они или забирают у меня составленное особым шифром донесение и отправляют обратно, или ведут на беседу и инструктаж к самому Бергеру.

— Но теперь Бергера нет, — раздражённо проговорил вполголоса Алейников. — Ты, ихний агент в отряде, не сообщил заранее о запланированной партизанами акции против него. И что в «Абвергруппе» теперь по этому поводу думают?

Степан лишь пожал плечами.

Этот же вопрос Алейников задал, вернувшись, Баландину. Яков, позавтракав, только что вылез из-за стола и, собираясь наконец поспать, снял гимнастёрку, брюки, сел на топчан.

— Ответа у них может быть два-три, — сказал Баландин, допивая чай из алюминиевой кружки. — Первое — не мог заранее узнать об этом нашем плане. Второе — не сумел, ну, не имел возможности, времени сообщить об этом. Тоже ведь ему надо отлучиться из отряда незаметно, а мы не лопухи. Шестоково не близко.

— А третье?

— Третье — всё сильней думают, чей он агент, ихний или наш.

— Вот это скорей всего, — сказал находившийся тут же Метальников. — Лахновский давно этим мучается. Последний раз, когда я ходил в Шестоково, часа три мытарил. И чуть не запутал, сволочь. Потом свою трость приставил напротив сердца. «Чуешь, шипит, что ждёт тебя, ежели что? Полсекунды — и готово. В любом случае наши люди живьём тебя ко мне приволокут…»

— Поторопились вы с Бергером, — поморщился Алейников. — Сейчас они во сто крат насторожились.

— Связаться с вами не имели возможности, питание для рации кончилось. — Баландин отставил кружку. — А тут такое известие староста Подкорытов через Степана передал — Бергер в Орёл уехал, вот-вот должен возвращаться. Упускать такой момент? Двое суток, проклятого, сторожили. Живьём, думали. Да вот…

— Ну ладно, ладно… — раздумчиво произнёс Яков.

— Думаю я всё ж таки твёрдо, Яков Николаевич, что именно третье… — промолвил Метальников. — Им непонятно только одно… одно смущает, я полагаю: откуда могло мне стать известно, что Бергер уехал в Орёл? А это, я говорил, Лео-кадия Шипова Подкорытову сказала, а тот немедля мне… Но Лахновский змей, он докопается до концов… ежели уже не докопался. Тогда старику крышка немедля.

— Сперва мы не поверили, — усмехнулся Баландин. — Леокадия эта, проститутка-то, с чего бы вдруг? Провокация, думаем… Но Фатьян Подкорытов сильно уверил его, что она, сколь ни чудно, правду сказала… И решили подсторожить Бергера.

— Да-а, оно бывает так: чем ни чуднее, тем поразительнее, — как-то непонятно произнёс Алейников, зевая от усталости. — Но так или иначе, а об тебе, Метальников, они сейчас голову сильно ломают. Если старика Подкорытова взяли в оборот, мог или не мог он признаться?

— Нет, Яков Николаевич, — качнул головой Баландин. — Это чёрт, а не старик. Он ещё смолоду кнутом и огнём испытанный.

— Как? — встрепенулся Алейников. — Ну-ка, расскажи.

— Не то в двадцать четвёртом, не то в пятом… точно, в пятом было. Братец мой Захарий в какой-то раз налетел на Жуковку. Эх, было дело, пощёлкал он нас, паразит. И меня в правую икру подстрелил, — сверкнул чёрными глазами Баландин. — Подкорытов Фотя — он тогда в Жуковке жил, тамошний и уроженец, — когда уже из кольца-то и выскользнуть нельзя было, на виду у бандитов уволок меня к себе во двор и сунул… ну куда ж ты думаешь? В собачью будку. Пёс у него был огромный, волкодав, да не с человека же. «Как же, говорю, умещусь?» — «Лезь!» — орёт и пихает меня головой вперёд. Ну, я сейчас раздобрел, а тогда щуплый был. Голова, плечи и зад в дырку пролезли, а ноги торчат. Он, Фатьян, велел мне на спину лечь, загнул мне одну ногу, вдавил в дырку. «Упирайся, говорит, под крышу будки, да не сильно, не высади переднюю стенку». И другую, раненную, тем же макаром. Бездетный он был, Подкорытов, с женой вдвоём жили. Она выскочила из избы, завыла. «Не распускай слюни, — закричал он ей, — беги задами куда хошь, и я куда-нибудь затаюсь…» Едва-едва управился со мной, как, слышу, головорезы Захария на подворье врываются, пёс залаял на них бешено. Грохнуло сразу два или три выстрела — собака завизжала предсмертно. «Чем же пёс виноват?» — послышался голос Фатьяна. Не успел он убежать, значит. Минуты какой-то и не хватило. Всё, думаю, конец ему.