Елена Толстая - Большая нефть

Парторг задохнулся от негодования и замолчал.

— Почему ты не веришь словам Казанца? — спросил Буров.

Дорошин взорвался:

— Потому что он — Казанец!

— А если без эмоций? — потребовал Буров.

Дорошину было известно гораздо больше, чем предполагал хитроумный Михеев.

— Я думаю, Михеев обещал премии и другие блага… — Дорошин с болью посмотрел Бурову в глаза, и Буров поразился тому, какая мука была во взгляде парторга. — Гриша, я уверен: Казанец просто загнал людей. Инструктаж проведен не был, работали в две смены… Не исключено, что Гулько просто заснул на вахте. Свалился. И так мерзко, что все свалили на него… А Казанцу — ему даже выговор не объявили.

— Если то, что ты говоришь, найдет подтверждение, — медленно, с угрозой, произнес Буров, — то Федотова я увольняю к чертовой матери. А с Михеевым разбирайся сам. Нам эта гнида здесь тоже без надобности.

— А что Казанец? — осторожно осведомился Дорошин.

Один раз Казанец уже ушел от ответственности. Тогда Буров аргументировал свою снисходительность тем, что у него не хватало людей. Теперь времена изменились.

— Разберусь! — бросил на ходу Буров.

— Ага, разберусь… — с сомнением протянул Дорошин.

Буров резко повернулся к нему:

— А ты не сомневайся во мне, Макар. Понял? Не сомневайся!

Но были и праздники — не только трудовые будни с работой до седьмого пота, не только потаенная возня в кабинетах и скрытое, но постоянное противодействие недругов…

В Междуреченск прибыл первый поезд. Железная дорога, «о необходимости которой говорили большевики» (по выражению Дорошина), наконец дотянулась и до этого молодого города, затерянного в Сибири. Сперва телевидение, теперь еще поезда!

Буров думал о том, как странно устроена жизнь. Для железнодорожников — сперва тяжкий труд на шпалоукладке, работа в две-три смены, понукание начальства, а потом премии, праздник, пуск поезда. Все. Для Казанца — маленькие хитрости на буровой, приписки, отработки, переработки, покровительство Михеева. И все. А для него, для Бурова, — все одновременно, в куче: и праздники, и горе, и интриги, и враги, и друзья, и любовь Галины… трудности Клевицкого, заботы Дорошина, проблемы Векавищева — все это и его, Бурова, трудности, заботы, проблемы… Можно подумать, он не человек, а какое-то вселенское вместилище всего.

Но сейчас, во время праздника, Буров постарался выбросить все это из головы. Полностью отдаться веселью, разделить с людьми их заслуженную радость.

На станции стояло ликование, как во время демонстрации. Играл оркестр, в воздухе мелькали флажки. Транспаранты растянуты над улицей. Везде смеющиеся лица. Так было, когда закончилась война и с фронта возвращались эшелоны с бойцами-победителями…

Перекрикивая шум, Буров сказал Дорошину:

— Только что звонили из Москвы! Через несколько дней доставят энергопоезд!

— Замечательно! — сказал Дорошин и сунул под мышку мятый портфель, подозрительно похожий на «верного боевого спутника» Клевицкого. — Хотя бы отчасти снимем проблемы с подачей электричества.

Клевицкий стоял тут же. Он уже вернулся из Москвы, счастливый тем, что выбил-таки новые лимиты. Клевицкий почти всегда добивался своего. А почему? Потому что никогда не думал о себе лично. Только о людях. И это делало его непобедимым.

— Кстати, — сказал Клевицкий, — уже сейчас начинай просить еще один такой же поезд.

Буров покосился на него. Клевицкий и не думал шутить. Стоял со своим обычным невозмутимым видом. Высматривал в толпе Веру. Удивительный человек. Утверждает, что «в обморок падает», когда ее видит, а по внешнему виду и не скажешь. Только глаза чуть шире раскрывает — и все.

Вера — вот она, в толпе. Танцует. Ах, как замечательно танцует! Чудно пляшут русские женщины, когда им радостно… Только нечасто посещает их такая радость…

— Шутник ты, Митрич, — сказал Буров. Клевицкий с трудом оторвал взгляд от Веры. — Нам и этот-то поезд с трудом дали… Давайте лучше думать, как его в поселок доставить. Туда рельсы еще не проложены.

— Это к Векавищеву, — сказал Дорошин. — Если понадобится, он на себе дотащит.

Векавищев, не подозревая о том, какая ему уготована завидная участь, стоял в толпе, поглядывал вокруг, и все чаще взгляд его останавливался на Маше Голубевой. Милая девушка. И такая грустная. Все кругом смеются, поют, пляшут, а она печалится. Векавищев подошел к ней, улыбнулся.

— Маша, поговаривают, что вы собираетесь уезжать из Междуреченска. Это верно?

— Верно, — ответила она, щурясь на солнце.

— Почему? — настаивал Векавищев.

Она отвела взгляд:

— Есть причины.

— Маша, вас кто-то обидел? — Он вдруг встревожился. Маша гордая, молчаливая, за помощью не придет. И друзей у нее в поселке, в общем, нет. Вера? Вера — подруга, она помочь не сможет. Векавищев вновь ощутил себя кем-то вроде отца для этой одинокой девушки.

Маша покачала головой.

— Нет, Андрей Иванович. Никто меня не обидел… Сама много ошибок наделала.

Вот тогда он и вспомнил слух, который ходил насчет Василия Болота и библиотекарши Маши. Как-то сразу все встало на свои места. Векавищев сказал, серьезно и просто:

— Могу дать совет, Маша. — Она посмотрела на него с такой надеждой, словно давно ждала этого. Дружеской руки, участия. Бескорыстной помощи от друга. Воодушевленный этим взглядом, Векавищев продолжал: — Помните, в школе, если ставили двойку, проводили урок работы над ошибками. Вам не стоит прогуливать этот урок сейчас.

Маша опустила глаза и вдруг улыбнулась.

Елисеев работал на износ. Он верил в кустовой метод бурения. Считал его, несмотря на все вероятные осложнения, прогрессивным. Следил в бригаде за дисциплиной. Помощников в деле наведения дисциплины у него не было. После несчастья на буровой Казанца Елисеев прошелся по вагончикам и вылил все обнаруженное спиртное. За его спиной маячил помбур Болото. Ребята, в общем, не возражали. В самом деле, кому охота помереть, как Гулько!

Болото, кстати, заметил:

— Если б Гулько был признан как погибший от несчастного случая на производстве, то его несовершеннолетней сестре, которая была на его иждивении, назначили бы пенсию. А он признан погибшим от собственной пьянки. Тю-тю, никакой пенсии девчонке. Понятно?

— А у меня нет несовершеннолетней сестры на иждивении, — попытался схохмить Ахметов. — Можно я оставлю себе фляжечку?

Елисеев не ответил. Болото безжалостно отобрал у него спиртное.

— Все знают, от чего погиб Гулько. Но пить все равно не надо. Если у нас чего стрясется — так спиртного в бригаде ж не было, понятно? И эти, умники из комиссии, утрутся.

— Резон, — согласился Ахметов.

Графики составлялись лично Елисеевым и соблюдались железно. Один только Елисеев позволял себе выматываться, но этого почему-то никто не замечал.