Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Она позвала гостя за стол.

Хлебая щи, школьник отрешённо глядел на окошко.

Разве вспомнить что видят таким вот расширенным взглядом семилетние иномиряне, где блуждают, пока не очнёт их вопрос про дела в школе?

Хорошо хоть невесть откудашний дядя ел молча.

Варёную картошку с жареным луком мальчик не захотел, чай тоже.

Бабушка послала его пойти к деду в кузницу, да и маме сказать, а гость, поблагодарив, вернулся на диван.

Он сидел, полный постной сытостью, в обволакивающей тишине деревенского дома. За окном серый ветер порывисто тискал яблоньку, та угиналась и шумно отмахивалась о взбалмошного ухажёра.

Пора уже вторые рамы вставлять.

Напротив, сквозь лилово-бархатную ночь всё так же беззвучно неслись умыкатели с полонянкой. Хотя она-то, небось, согласна, чтоб её своровали и не достаться старому визирю с жирными евнухами.

Даже странно, до чего мне всё тут по мне.

И будет таким во все остальные дни отпуска.

По вечерам я буду ходить к тётке Александре, объедаться её оладьями, а один раз даже и курицей. Богато живёт.

Дядя-кузнец по утрам будет уезжать на велосипеде в кузницу, а я уходить в поля, а после обеда рубить поленья из высыпанной возле дома горки дров на зиму.

Красивая русская женщина Валентина, по мужу Железина, моя двоюродная сестра, мать отличника Максима, который живёт у деда с бабой, тоже придёт к родителям и пригласит бывать у неё в доме, где держит младших – хулиганистого Володьку и Танюшку, что не хочет расставаться с соской.

Будет рассказывать мне деревенские истории и про свою жизнь в Москве, где за ней ухаживал француз, и в Кустанае, где была замужем за немцем из колонистов.

Нынешний муж её отведёт меня к магазину и я буду пить бутылочное пиво и слушать трёп мужиков ни о чём, но таким нашенским говорком – аж дух стискивает.

И к тому времени тётка уже подарит мне чёрную телогрейку-куфайку, в каких тут все ходят, кроме детей и подростков, чтоб не был белой вороной своим клетчатым пиджаком.

До-библейская простота во всём, а вместе с тем – столько всего примешано.

Старая женщина сдаёт картошку в сетчатых мешках, по ней видно, что нуждается, а мужики перед ней чуть ли шапки не ломят.

Она пережиток прошлого – воплощение старорежимных помещиц, но им необходим этот пережиток, они сотворят его из нищей пенсионерки-учительницы, лишь бы черты лица у неё были тонкими.

Возвращаясь с одного из ужинных вечеров у тётки я зачем-то остановился на пустом месте и долго смотрел в сухой бурьян. Зачем?

На другой вечер она мне ответила, что да, именно там стояла изба бабы Марфы.

В последний вечер перед отъездом я зашёл в дом Валентины – отдариться.

Мужу её клетчатый пиджак пришёлся впору, но они почему-то называли пиджак костюмом.

Валентине я отдал свою явно женскую сумку. Так будет легче идти до райцентра.

Наконец-то избавился.

Мы вышли в темноту улицы без домов. Все понимали, что нам больше не свидеться. Валентина обняла меня и всплакнула. Я погладил плечо её куфайки и сказал:

– Будя. Будя.

Потом пожал руку её мужу Железину и ушёл.

Так странно. В жизни не слыхал этого слова «будя», а само собой выговорилось.

Я родом отсюда; жаль, что здесь не пригожусь.

Коситься на меня начали ещё на автовокзале рядом с Измайловским парком, куда прибывает автобус Рязань-Москва.

В киевском аэропорту Жуляны, где около полуночи приземлился самолёт из Москвы, неприязнь ко мне со стороны окружающих возросла геометрически, подтверждая правильность поговорки – одетых в зэковский прикид встречают по одёжке.

Общественное мнение на мой счёт озвучил следующим утром пассажир на платформе подземной станции метро:

– Куда, блядь, прёшь среди людей?!

Моё отличие от них заключалось в том, что я был чёрным человеком.

Чёрная телогрейка, чёрные штаны, чёрные полуботинки.

Только обтягивавший мою голову «петушок» выпадал из ансамбля своими коричневыми и голубыми полосами.

Оно бы ещё простительно, будь я загружен какой-то поклажей, но чёрный человек с руками в карманах – это уж ни в какие ворота, это вызов общественному укладу, это оборзелый бомж…

Мы их обходим невидящим взглядом, чтоб – упаси, Боже! – не заглянуть в глаза; или рявкаем:

– Куда прёшь среди людей?!

Правда, в те времена слово «бомж» мы ещё не знали; для них тогда имелся термин «бич».

– Куда прёшь, бич?.. Вали отсюда, бичара!..

И так далее.

Слово это привезли моряки ходившие в загранку.

Там, в портовых городах, тех, кто ночует на пляже и заодно подбирает объедки отдыхающих, называют «beach-comber».

Наши не стали утруждаться и позаимствовали только первое слово.

Так людей без определённого места жительства и с неясным родом занятий стали называть бичами.

Краткий, хлёсткий термин. Однако, не прижился.

Во-первых, те, кто не владеет английским и далёк от моря, начали сползать в синонимы и подменять «бичей» «кнутами».

А во-вторых, аббревиатура завсегда сильнее, особенно при поддержке государством.

( … мы все из СССР, ясно? Кто не понял получит разъяснение в ЧК, она же КГБ …)

Когда правоохранительные органы сократили словосочетание «без определённого места жительства» до БОМЖ их порождению не стало равных.

В великом и могучем русском языке не найти синонима «бомжу». Рядом с ним «бродяга» отдаёт нафталином и инфантильным сюсюканьем индийского кино.

Когда-то жили на Руси торговцы пешеходы, они же «офени». В целях выживания, они сложили собственный язык.

Тёмный для непосвящённых, язык офеней ушёл в небытие вместе со своими носителями – никто не удосужился составить его словарь.

Нынешняя «феня» блатного мира тоже для посвящённых, но это язык утративший свои корни.

Выпертые из средних школ недоучки сливают в него огрызки слов вдолбленных им на уроках иностранного языка.

Тут и «атас!» (от французского «атансьон!»), и «хаза» (от немецкого «Haus»), и «хавать» (от английского «have a»), и вкрапления от дружной семьи народов свободных сплочённых в единый СССР.

( … но вернёмся к моей «маляве» (от немецкого «mahlen» …)

Оскорбивший меня в метро хранитель общественных устоев не знал, что под моей личиной чёрного человека таится ранимая душа и пищеварительный тракт тонкой организации.

Я и сам об этом как-то не догадывался, покуда не почувствовал, что, после брошенного в мой адрес оскорбления, мало-помалу становлюсь «животом скорбен».

В районе Майдана, тогдашняя Октябрьская площадь, стало ясно, что мне никак не удастся сдержать напор приливов в ампулу (пониже толстой кишки), а до сквера возле Университета не успеть.

К счастью, вспомнилось министерство просвещения с их министерским туалетом на втором этаже. И не очень далеко. Вот только слишком уж подпирает.