Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Но одна, ух хитрющая! Заведующая ей крикнет «к телефону!», так эта зараза делает «хыррк!» и в свою банку с обедом – тьфу! – и только потом отправляется к заведующей в кабинет, конечно ж, никто не притронется.

Мама тоже пошла работать в торговлю и устроилась кассиром в большой гастроном недалеко от Вокзала, но через два месяца там у неё случилась крупная недостача.

Мама очень переживала и говорила, что не могла так ошибиться, наверное, кто-то из своих выбил чек на большую сумму, когда она вышла в туалет, забыв запереть кассовый аппарат. Пришлось продать папино пальто из чистой кожи, которое он покупал ещё в свою бытность на Объекте.

С тех пор мама трудилась в торговых точках где нет подозрительного коллектива, а только ты сама – в ларьках городского Парка напротив площади Мира, где продают сухое вино, конфеты, печенье и бочковое пиво.

В конце лета в хате снова был скандал, но уже не между сёстрами, а между мужем и женой.

Дядя Толик поехал в лес и привёз оттуда грибы завёрнутые в газету.

Не очень много, но на суп хватит, а чтоб не растерять грибы в дороге, он обвязал пакет и сунул в сумку, которую и повесил на руль мотоцикла. Но дома вместо похвалы ему достался нагоняй от тёти Люды, когда та увидала, что газетный пакет обвязан бретелькой от женского лифчика.

И сколько дядя Толик ни твердил, что подобрал эту «паварозку» в лесу, тётя Люда всё громче и громче кричала, чтоб ей показали такой лес где под кустами лифчики валяются и что не надо дуру из неё делать, потому что она не вчера родилась.

Баба Катя уже не пыталась никого успокоить и лишь молча смотрела на спорящих грустными глазами.

Так я узнал это слово – «бретелька».

Больше дядя Толик за грибами не ездил.

Тётя Люда хотела даже запретить его рыбалки, но тут уже и он начал повышать голос и тогда был найден компромисс – пускай ездит, но и меня берёт с собой.

И следующие два-три года, с весны до осени, по выходным, с парой удочек и спиннингом примотанными к багажнику его «явы», мы отправлялись в путь.

Чаще всего на реку Сейм, иногда на далёкую Десну, но в таком случае выезжать надо затемно, потому что туда ехать километров семьдесят.

Ревя мотором, «ява» пролетала по пустым улицам ночного города, когда даже милиция спит, потом по Батуринскому шоссе на московскую трассу, где дядя Толик иногда выжимал скорость до ста двадцати, а когда мы сворачивал на полевые дороги нас уже догонял рассвет.

Я сидел сзади и обхватывал его за пояс, сунув руки в карманы его мотоциклетной куртки из искусственной кожи, чтобы они не мёрзли под встречным ветром.

А вокруг ночь переходила в светлеющие сумерки и начинали проступать лесополосы вокруг полей, а высоко в небе облака всё сильней розовели в лучах солнца, которое ещё не успело взойти над горизонтом.

От этих картин дух захватывало не меньше, чем от скоростной езды.

Обычно наживкой были черви из огорода, но однажды бывалые рыбаки посоветовали дяде Толику наживлять крючок личинками стрекоз.

Они живут в воде, в комьях глины под обрывистым речным берегом и рыба по ним прямо с ума сходит – друг у дружки крючок отбирают.

В тот раз мы подъехали к реке, когда только ещё рассветало.

От воды подымался тонкий клочковатый туман.

Дядя Толик объяснил, что доставать эти глиняные куски из воды придётся мне.

Даже от мысли, что надо входить в течение тёмной воды, бросало в дрожь, но любишь кататься – люби и личинок доставать.

Я разделся и, по совету старшего, сразу нырнул.

Вот это да! Оказывается в воде теплее даже, чем на берегу!

Я подтаскивал к берегу обломки скользких глыб, а дядя Толик их там разламывал и доставал личинок из насверленных ими канальчиков.

Когда он сказал, что хватит, я даже не хотел вылезать из ласкового тепла речной воды.

Но всё-таки это было явной эксплуатацией детского труда, за которую я наказал его в тот же день.

Он предпочитал спиннинг удочке, резким взмахом забрасывал блесну с грузом чуть не до середины реки, а потом крутил стрекочущую катушку на ручке спиннинга, подтаскивая вертляво мелькающую блесну обратно.

На спиннинг ловится хищная рыба, способная заглотить крюки в хвосте блесны – щука, окунь.

К полудню мы переехали в другое место, где был деревянный мост. Дядя Толик перешёл на другой, крутой берег и пошёл вдоль него забрасывая спиннинг там и сям.

Я следил за поплавками своих удочек, а потом растянулся в прибрежной траве. И когда он возвращался по противоположному берегу, то я, не подымая головы, смотрел на него сквозь траву и ему приходилось идти через джунгли спорыша и других былинок.

Таким трюком в кино делают дублированные съёмки. И до самого моста я продержал его в лилипутиках.

Один раз тётя Люда у меня спросила, не случалось ли мне видеть, что по пути на рыбалку он заходит в какую-нибудь в хату.

Я честно сказал, что такого не видел, потому что в тот раз, когда в селе Поповка он вспомнил, что мы едем без червей, и высадил меня подождать в пустой сельской улочке, пока он сгоняет тут неподалёку, где можно их накопать, то я видел только почернелую солому крыши сарая, мягкий песок дороги да заросли крапивы.

Пару раз нам довелось падать.

Первый раз мы ехали через поле тропинкой, что шла по верху метровой насыпи. В одном месте насыпь оборвалась, но высокая трава скрывала ямину, куда «ява» и нырнула носом, выбросив нас через себя.

А другой раз на выезде из Нежинской мотоцикл зацепился за врытую возле чьей-то хаты железяку, чтобы машины, объезжая лужи, не царапали её фундамент.

Но оба раза обошлось, ведь на головах у нас были белые пластмассовые шлемы, правда, во втором случае рыбалку пришлось отменить, потому что у «явы» из амортизатора начало вытекать машинное масло и потребовался срочный ремонт.

Площадь Конотопских Дивизий представлялась мне поначалу концом света, потому что от Мира до неё ещё целых четыре трамвайных остановки, столько же как от вокзала до Мира.

Она широкая как три дороги и очень длинная с небольшим уклоном вдоль всей своей длины.

На верхнем её краю высилась водонапорная башня из металла, как та, что в Париже, но у этой на ржавом боку огромного бака имелась надпись «Я люблю тебя Оля!»; внизу под башней, за высокой стеной, обтянутой сверху плотными рядами колючей проволоки, находилась городская тюрьма.

А напротив башни, кирпичные ворота Городского Рынка, от которых под уклон площади тянулся ряд магазинов– «Мебель», «Одежда», «Обувь»…

Внизу спуска, где площадь сходится в улицу, стоит здание, у которого окон больше, чем стен – Конотопская Швейная Фабрика, за которой шёл вытрезвитель, в котором, наоборот, стен больше, чем окон; а дальше дорога к мосту, что ведёт в опасный окраинный район – Загребелье.