Андрей Сеченых - Эхолетие

– Миша.

– Ну.

– А молоко еще осталось? – Бартенев протянул ему пустой стакан.

– Прижилось, значит? – усмехнулся Шестаков, – уважаю. Ща организую, погодь.

Ночь пролетела незаметно. С первыми лучами солнца Моряк встал с раскладушки, поставленной на кухне, умылся и пошел навестить Бартенева. Того он обнаружил сидящим перед окном, плотно завернувшегося в одеяло.

– Здорово, ты как? – Шестаков прикрыл оконную раму и открыл форточку. В комнате было холодно.

– Привет, Миша, намного лучше. – Владимир Андреевич встал с табурета и повернулся к Моряку, – скажи, а где мои вещи?

– Вещи? Теперь это даже ветошью назвать сложно, – Шестаков усмехнулся, вышел в коридор и через минуту вернулся со стопкой одежды и протянул её Бартеневу, – на, поноси пока, мы с тобой вроде одного размера.

Владимир Андреевич без возражения принял свободного кроя темно-серый пиджак с брюками и славянскую косоворотку с вышивкой. Он благодарно кивнул головой.

– Сделаем так, ты дуй в ванную, побрей рожу, а то даже меня жуть берет. Белье твое там же найдешь. А я яишенки сварганю, не против?

Бартенев еще раз кивнул и проследовал в ванную комнату, придерживая одеяло рукой. Напоследок он еще раз кинул взгляд за окно. Шестаков заинтересованно посмотрел через стекла во двор, но ничего необычного не увидел.

Когда минут через пятнадцать Бартенев появился на кухне, он заметно преобразился. С размером Моряк не ошибся, хотя косоворотка и брюки сидели мешковато на его изможденной фигуре. На лице после бритья стали заметно выделяться скулы и запавшие щеки. Тем не менее, это уже был прежний Бартенев. Он подошел к столу, на котором стояла сковородка и две тарелки, сел напротив Моряка и молча отрезал свою долю яичницы. Говорить совсем не хотелось. Мужчины позавтракали в тишине и перешли к чаю.

– Рассказывай, – Моряк громко отхлебнул горячий напиток.

– Что именно? – Владимир Андреевич поднял на него глаза, под которыми лужицами растеклись синяки.

– С самого начала.

Бартенев поведал о своих злоключениях за последние несколько месяцев. Говорил спокойно и немного монотонно, как лектор, излагающий основы экономики для своих студентов, как о событиях, к нему самому не имеющих никакого отношения. Рассказал, глядя в противоположную стену о допросах, о тюремном быте, о том, как смог передать записку, о казни и о том, как добирался до города. Моряк молча курил и слушал, не перебивая. Иногда его скулы начинали движение, иногда он выпячивал подбородок, иногда его зрачки сужались до размеров булавки.

– М-да… рассказал бы кто такое из наших, не поверил бы, – сказал он, когда Бартенев остановился, и с прежним безучастным видом сделал глоток чая. – Вот, суки, что удумали – газом травить. Хуже немцев в четырнадцатом. Им бы самим такую смерть, твари… – потом подумал немного, разжал кулаки и весело добавил, – счастливчик ты, Володя. Так тетку с косой надуть. Из под носа у нее выскочил.

– В чем мое счастье, Миша? – Бартенев медленно перевел взгляд на Моряка. – В том, что теперь я не знаю, где искать мою семью? В том, что теперь надо скрываться до конца своих дней? В том, что теперь я враг народа, того самого, которого я учил экономике?

– Не бузи . – Шестакову было не по себе под сверлящим взглядом Бартенева, но, с другой стороны, ему было не привыкать, – твое счастье в том, что ты жив и жрешь яишницу. Хотя должно было случиться наоборот, черви бы сейчас жрали тебя уже третьи сутки. Счастье в том, что ты добрался, выжил и не сделался юродивым. «Враг народа»? Не мели чушь, сегодня, если ты не у станка, значит, уже враг народа. Я вообще не понимаю, как ты дожил до тридцати лет. Власть у нас умных не любит. Ей больше рукастые нужны или те, кто стрелять обучен в людей. Опять же повезло… дал тебе Господь пожить нормально. И еще поживешь. А семью найдешь со временем. Так, ладно, какие планы? Хотя на хрен, какие планы – ты вон сидишь еле-еле. Тебе жрать и спать надо, вот и весь план. Ничего, фруктами, там, овощами я тебя обеспечу.

Бартенев поставил чашку на стол и снова закашлялся, хотя приступы уже реже беспокоили его.

– Миша, планы у меня имеются, но нужна твоя помощь.

– Излагай.

– Мне документы нужны. Еще гантели или гири, но лучше гантели. Одежда нужна, лучше военная форма. Немного денег. Как смогу, всё верну до копейки. Поможешь?

Шестаков подошел к окну, открыл форточку и закурил, усевшись на подоконник.

– Я что-то в толк не возьму, зачем тебя форма с гирями? – он насмешливо выпустил дым в сторону форточки, – решил стать генералом гимнастических войск? Так нету у нас таких войск, Вова. Документы я тебе сделаю, денег дам и вали-ка ты за границу. Языками ты владеешь, а здесь тебе делать нечего.

– Ошибаешься, есть у меня дела, – глухо ответил Бартенев, – а за границу, нет, не поеду. Мне еще девочек моих найти надо. Как я понял, следы их в Ленинграде оборвались. Значит, оттуда и начну. А пока мне на ноги встать надо и долги кое-какие отдать.

Шестаков понятливо кивнул головой:

– Да понял я всё . Сделаю. Только, если ты кого прижать решил, то сам не лезь. Тут особенные люди нужны. Скажи – кого, мои ребятишки сработают без вопросов.

Бартенев отрицательно покачал головой:

– Мне самостоятельно это сделать надо, понимаешь, са-мо-сто-ятель-но, – по слогам произнес он.

– Не, не понимаю. Ты ученый, а не мокрушник и, следовательно, какой будет результат, если первый пойдет с пером на дело, а второй начнет разглагольствовать за кафедрой? – он неодобрительно посмотрел на молчащего Бартенева.

Владимир Андреевич прислонился к стене и тяжело вздохнул:

– Это зло за мной по пятам ходит. С утра и до ночи, понимаешь? Оно в окна подглядывает… брился сегодня, посмотрел в зеркало… а оно мне из него усмехается. Наглой такой ухмылочкой. Нет, Миша, я сам это должен сделать… хоть что-то по-настоящему полезное для всех.

– Так может тебе не гантельки нужны, а другой тип железа? – Шестаков нажал на край подоконника, тот со скрипом сдвинулся в сторону, и через мгновенье вороненый револьвер системы наган оказался на столе.

– Нет, – грустно улыбнулся Бартенев, – ты же сам сказал, что я ученый, а значит сделать всё надо с умом, что бы потом весь город вверх дном не перевернули и тебя к кирпичной стенке не поставили.

– Ну делай, как знаешь… – оружие бесследно исчезло в тайнике.

Все следующие дни были похожи один на другой. Шестаков каждое утро ходил на местный рынок и исправно покупал полуторную бутыль парного молока, овощи и фрукты. Бартенев отдохнул и полностью пришел в себя. На улицу он не выходил, чтобы случайно не столкнуться с соседями. Кашель уже больше не донимал его, пропало головокружение, и большую часть времени он посвятил гимнастическим упражнениям. Владимир Андреевич и раньше систематически делал зарядку, но сейчас это носило осознанный характер. Через неделю он уже мог поднимать гантели, раздобытые где-то Моряком. Еще через две мог запросто упражняться с ними. Через месяц пошли в ход гири. В перерывах между занятиями Бартенев готовил нехитрые супы, каши из круп, читал книги. Иногда они с Моряком коротали вечера за разговорами, но это было редко. Шестаков вообще был нечастым гостем в собственной квартире, так что в результате они не мешали друг другу. Однажды утром он пришел не один, а с мужчиной средних лет, с заметной проседью на висках и с небольшим чемоданом в руке. Моряк молча усадил Бартенева на табурет, а незнакомец достал из саквояжа ножницы, расчески, приборы для бритья и занялся головой Владимира Андреевича. Через полчаса всё было кончено. Визитеры ушли, а Бартенев долго еще рассматривал в зеркале отражение мужчины с короткой стрижкой и без бороды, что было непривычно, но делало его еще моложе. Спустя час входная дверь вновь открылась. Моряк залез в шкаф, покопался в нем немного, потом протянул Бартеневу белую рубашку, пиджак и усадил его на табурет, прижатый к светлой стене коридора. Его спутник, сутулый мужчина с нерешительными движениями, достал из клеенчатой сумки фотоаппарат «Фотокор 1» и, не снимая пальто, сделал несколько снимков Владимира Андреевича. После этого они молча встали и, не говоря ни слова, вышли из квартиры. Бартенев тоже не задавал лишних вопросов. Всё и так было понятно.