Елена Семёнова - Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества

Жизнь в городе была Наде привычнее. С Маней они не подружились, но у неё, в отличие от Марфы Игнатьевны и Анфисы, не было причин сердиться на «барышню» за её неумелость в хозяйстве: здесь хозяйство всё равно лежало на плечах экономки. Таким образом, не было ни конфликтов, ни близости. Маня скучала, и общество Нади, видимо, даже развлекало её. Она расспрашивала новоявленную родственницу о Петербурге, где ещё девочкой однажды побывала с отцом, о тамошнем обществе, листала её книги и даже выписала себе в тетрадь какое-то стихотворение Блока. Надя охотно рассказывала обо всём, с удовольствием вспоминая светлые дни своего детства. Маня взялась показать ей Новониколаевск, ввела её в круг своих знакомых, наконец, настояла на необходимости заказать новое платье. Надя долго отнекивалась, считая в душе, что думать о туалетах в такое время не пристало, но Маня заявила категорически:

– Война или не война, революция или что другое, а женщина обязана оставаться женщиной, и иметь хотя бы один приличный туалет, в котором не зазорно было бы выйти на люди. Мало ли что? Пригласят твоего Алёшу и тебя на какой-нибудь банкет, и в чём ты пойдёшь? Нужно же иметь что-то приличное!

– Но у меня нет денег, – всё ещё сопротивлялась Надя.

– Мы с Антоном не смогли приехать к вам на свадьбу, так что за нами подарок.

И Наде пошили платье. Цвет и фасон она выбрала сама. Строгое, неброское, сочетающее шоколадный и кремовый цвет – оно очень шло к глазам своей обладательницы. Надев его впервые, Надя подумала, что Маня, пожалуй, была права. Женщине необходимо иметь хотя бы один приличный туалет, чтобы взглянув на себя в нём, вновь ощутить себя привлекательной, красивой, женственной. Маленькая женская слабость – кто поставит ей её в укор? Посмотрела Надя в зеркало на себя, развеселилась – уж больно шло платье, так точно по фигуре легло! А то ведь от прежнего гардероба мало что уцелело, и, права Маня, в случае нужды в порядочным обществе не в чем показаться. И Алёше – приятно же должно быть, что у него такая жена! Довольна была и Маня. Ей, вообще, доставляло большое удовольствие заниматься гардеробом: и своим, и чужим.

– Вот, другое дело, – говорила она. – Теперь хоть на генерал-губернаторский бал, если такие у нас ещё будут! Я была однажды на таком балу… С отцом… Отца ведь везде знают. Даже в твоём Петербурге…

Об отце Маня любила говорить. Отцом она гордилась. Муж так и остался для неё вторым человеком после него.

Скоро Надя нашла себе занятие: стала заниматься французским с Маниным сыном Денисом. Мальчик ленился, но мать строго следила, чтобы он не отлынивал от уроков, присутствовала при них сама, говорила назидательно:

– Учись, сыночек. Дед твой в поте лица трудится. Отец тоже. Пока мы только в Сибири известны и в России немного, а там, глядишь, и до заграницы дойдём. А ни дед, ни батя по-заграничному не знают. Так ты знать будешь! Будешь в Париж ездить по нашим делам.

Мальчика, кажется, такая перспектива не очень вдохновляла, но ослушаться матери он не смел.

Алёша всё чаще стал отлучаться из дома. Он ничего не скрывал от Нади, и она знала, что муж стал членом подпольной офицерской организации, что готовится восстание. Переполнялась душа страхом за Алексея, но понимала Надя, что иначе он не может. Что потом не простил бы себе, если бы остался в стороне, как многие другие. Вечером накануне восстания Алёша ушёл, предупредив Надю, что завтра решающий день, но что всё, скорее всего, обойдётся, чтобы она не волновалась. Всю ночь Надя не спала, поднялась чуть свет и не могла усидеть на месте нескольких минут.

– Наливки хочешь? – спросила Маня с жалостью. – У меня отцовская есть, лечебная. Полегчает.

– Спасибо, не хочется.

– Зря. Тогда пообедаем.

Обедать Наде тоже не хотелось, но никаких ссылок на отсутствие аппетита Маня не приняла. Сама она таковым не страдала никогда и теперь отдала трапезе из трёх блюд должное. Надя через силу проглотила кусочек рыбы, выпила с Тоней крохотную, чуть больше напёрстка рюмку «лечебной». Кровь потеплела, и волнение немного улеглось. До темноты Надя стояла у окна, мысленно твердя «Богородицу», чтобы разогнать страшные мысли. Возвратился Антон, поздравил жену и невестку с победой, а Алёши всё не было. Наконец, вернулся и он – камень с души свалился. Улыбался ласково, шутя над Надиными страхами:

– Глупая, что со мной могло случиться? Постреляли маленько – делов! Красные так припустились от нас, что даже размяться толком не вышло. Скука!

– Ничего, брат, ещё разомнёшься, – посулил Антон. – Теперь фронт у нас большой будет. Погоним мы этих краснюков так, что отхлынут они, как талая вода – и до Москвы! Дайте срок, к осени в Первопрестольной будем!

И вновь захолонуло сердце, едва успевшее отогреться в мужниных объятиях.

– Что же, значит, ты теперь… на фронт? – спросила Надя, изо всей оптимистической тирады Антона поняв одно: её Алёша снова будет воевать, снова им жить в разлуке, снова ей не знать покоя, боясь за его жизнь.

– Да… – словно извиняясь, кивнул Алексей. – Завтра выступаем… Приказ уже получен. Только ты не огорчайся. Это ненадолго. Если всё пойдёт такими темпами, как сегодня, то прав Антон, и…

Надя слушала и понимала, что сам Алёша не верит своим словам, не верит оптимизму брата. Она провела ладонью по его лицу, такому любимому и родному, кивнула:

– Конечно, я и сама понимаю, что это ненадолго… Я понимаю…

Сколько раз уезжал на войну отец, но никогда так не разрывалось сердце Нади. Она видела, как прощались они с матерью. Оба спокойные, строгие, немногословные. Мать никогда не плакала, не бросалась на шею отцу, не говорила обильных нежных речей. Обнимались крепко, короткий поцелуй, рукопожатие, несколько фраз – и всё. Отец уходил, а мать, проводив его взглядом из окна, возвращалась к своим делам. Всё это носило характер ритуала, неизменного и нерушимого. Как-то сухи и пресны были эти прощания. Будто бы не на войну уходил отец, а уезжал на неделю в Москву проведать родных. Прощались так, точно не думали, что это прощание может стать последним. Тогда Надя не придавала значения этому, так повелось – значит, так и должно быть. Но теперь, прощаясь со своим мужем, она никак не могла понять матери. Как она могла быть такой холодной? Такой сдержанной? Впервые Надя усомнилась в том, что родители любили друг друга.

А Алёша шептал что-то ласковое, утешительное, гладил по волосам, как всегда, заплетённым в тугую косу, немногим уступавшую косе Марфы Игнатьевны. Надя вспомнила, как читала где-то о проводах деревенскими бабами своих мужей на войну: как шли она рядом с лошадьми, держась за стремя, заливаясь слезами, воя, как хватали кормильцев за руки, целовали… И казалось Наде, что и сама бы она пошла так, стеная и плача, держась за стремя. Но – сдержала слёзы, заставила себя улыбнуться, чтобы не огорчать Алёшу. Всё же передали родители дочери своё самообладание, и за это поклон им.