Елена Семёнова - Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества

– Пашенька, голубчик, это вы?

– Я, Ирина Лавровна. Простите за вторжение…

– Что вы! К нам теперь никто не ходит… Мы с Лизой совсем одни остались… И Мишенька уехал на гастроли… – Добреева говорила с некоторым трудом, а когда начинала торопиться, то речь её делалась неразборчивой. – Как это хорошо, Пашенька, что вы пришли! Вы знаете, Лиза ушла утром… В «хвост», а потом на толкучку… Мы ведь почти всё продали, Лиза работу ищет, а откуда взять? А я хотела самовар поставить… Пашенька, я ведь ставила уже… Несколько раз, и получалось… А тут – забыла… Я, голубчик, совсем больная сделалось. Лизе со мной столько хлопот… Скорее бы уже Господь прибрал меня… Так вот, я что-то напутала, и не получилось… Может быть, вы поможете? – Ирина Лавровна всхлипнула, мотнула головой. – Вы не обращайте внимания, пожалуйста. У меня от болезни теперь всегда глаза на мокром месте… Так стыдно… – она слабо улыбнулась своей прежней, светлой, немного грустной улыбкой.

– Показывайте ваш самовар, дорогая Ирина Лавровна, – сказал Вревский. – Сейчас мы с ним разберёмся.

– Спасибо вам, Пашенька! Право, так неловко… Вы пришли, а я к вам со своими неприятностями… Я вас чаем напою… У нас беспорядок в квартире, мы не ждали…

Павел Юльевич вошёл в до боли знакомую квартиру, опустевшую и носящую на себе отпечаток заброшенности. Ему стало грустно и от вида её, и от вида разбитой болезнью её хозяйки. А Лиза? Какова она теперь? Неужто и её сломила эта страшная жизнь?..

С самоваром Вревский разобрался быстро. Ирина Лавровна действительно спутала, куда класть щепу, а куда заливать воду. Пока Павел Юльевич возился, она сидела рядом, на краешке стула, смотрела на него влажными, печальными глазами, говорила сбивчиво, но уже не быстро, а потому понятно.

– Я, Пашенька, всё забываю последнее время. Я даже читать не могу ничего, потому что не могу сосредоточиться и ничегошеньки не в силах запомнить… Только Библию читаю. Евангелие. Всё время читаю… Я никогда так прежде не понимала того, что там сказано, как теперь… Пашенька, ведь это всё про нас… Пророчества – про нас! Всё так жутко сбывается… Мы, наверное, очень грешные, и за это тоже будем рассеяны по свету… «Два зла сделал народ Мой: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоёмы разбитые, которые не могут держать воды…» Вы понимаете? Понимаете?..

– Я понимаю, Ирина Лавровна…

– Если бы мы могли услышать прежде, понять прежде… Нужно было, чтобы Божии суды свершились на земле, чтобы мы, в мире живущие, научились Его правде… Это книга пророка Исайи… Вы прочтите, и тогда так ясно станет всё, что творится… Вот, послушайте! – Добреева подняла руку и, закрыв глаза, проговорила, старательно выговаривая каждое слово своим подрагивающим, слабым голосом: – «Ноги их бегут ко злу, и спешат они на пролитие крови; мысли их – мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их; пути их искривлены, и никто, идущий по ним, не знает мира. Потому-то и далёк от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждём света, и вот тьма, – озарение, и ходим во мраке. Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мёртвые» … – Ирина Лавровна всхлипнула, утёрла выступившие слёзы, вновь заговорила, волнуясь. – Наши дни, Пашенька, это время сбывшихся пророчеств… «Шакалы будут выть в чертогах их и гиены – в увеселительных домах» … Я знаю, я очень много говорю… Вы простите! Просто я знаю, что мне уже очень скоро говорить невозможно будет… Вы уж потерпите мою болтливость…

– Помилуйте, Ирина Лавровна…

– Нет, нет, не спорьте… Знаете, Пашенька, я раньше смерти боялась. А сейчас уже не боюсь. Как милость жду… Я одного боюсь, что мне совсем откажет разум, что силы совсем оставят меня, и я буду лежать недвижно, и Лизе придётся тогда совсем тяжело. Я Бога молю, чтобы он её пожалел, чтобы призвал меня прежде того…

– А как чувствует себя Елизавета Кирилловна?

– Слава Богу, здорова. Ей так тяжело приходится… У нас ведь ничего почти не осталось… Хорошо, что теперь лето, и не надо топить печь… А что будет зимой? Подумать страшно… Лиза сильная, волевая, но какие силы беспредельны? Нам, Пашенька, какой-то неизвестный благодетель помогает… Деньги присылает, продукты… Я за него всякий день Бога молю. Кстати, Лиза подозревает, что это вы…

– В самом деле? – вздрогнул Вревский.

– Да, она не раз говорила, что кроме вас в городе нет человека, который бы мог…

– Самовар вскипел, – сказал Павел Юльевич, желая скорее перевести разговор.

– Ах, как это славно! – обрадовалась Добреева. – Теперь мы с вами чаю попьём…

– Нет, право, не стоит…

– Не отказывайтесь! Вы мне так помогли… И потом как бы ни были худы наши дела, а я не допущу, чтобы гость ушёл от нас, не выпив хотя бы чашки чаю.

Вревский понял, что своим отказом обидит Ирина Лавровну, и принял приглашение. Чай был из каких-то трав, терпкий, странный на вкус. К нему полагалось несколько сухариков, но от них Павел Юльевич отказался наотрез, заявив, что совсем не голоден. Добреева же взяла один, долго размачивала его в чае, откусывала по крохотному кусочку, жевала медленно.

– Нет ли известий от Петра? – спросил Вревский.

– Нет… Но мы надеемся, что он жив. И что Надинька тоже… Нам чудом дошла весточка из Киева… Если бы вы знали, Пашенька, какой ужас пережила там семья моей Анечки! Там была настоящая бойня! Её мужа убили, и она с его матушкой и Надинькой искали его тело среди других убитых… Бедная Мария Тимофеевна не выдержала этого и скончалась… Не знаю, как Анечка пережила всё это… Как Надинька выдержала… Она всегда была такой нежной, ранимой девочкой… Аня написала, что Надинька вышла замуж и уехала с мужем к его родным в Сибирь… Аня считает, что это очень надёжный и хороший человек… Дай Бог! Но как же это всё страшно… Мне уже не суждено никого из них увидеть, хоть бы Лизе ещё довелось обнять дочь…

У Вревского было ощущение, словно его поджаривают на медленном огне. Словно вся эта пролитая в Киеве кровь тоже льётся на его голову.

– Ирина Лавровна, а Елизавета Кирилловна скоро ли придёт?

– Не знаю, голубчик… Может быть, только вечером… А вам очень нужно поговорить с ней?

– Да, мне нужно было с ней поговорить…

– А вы мне скажите, Пашенька. Я же вижу, что вы маетесь. Что у вас душа не на месте. Так вы выговоритесь – может быть, легче станет…

– Ирина Лавровна, скажите откровенно, вы считаете меня виновным в том, что я этой власти служить пошёл?

– Нет, голубчик… – Добреева покачала головой. – Нет… Разве кого-то можно обвинять теперь, судить? Я не беру тех, что главенствуют, и тех, что кровью упиваются. Они из людей выбывшие… А людей судить и обвинять нельзя. Ведь вокруг безумие, вокруг светопреставление, ад, а люди слабы, как можно требовать с них чего-либо? Нужно понимать, сострадать, прощать и любить… Достоевский писал, что ад настанет, когда умрёт любовь. Так и получилось. Умерла любовь в людях, и ад настал. Одна ненависть живёт, умножается и убивает. Нельзя… Нельзя… Ненавидеть – нельзя… Нужно любить. Только любовь ад преодолеет… А вы не казнитесь. Вы поступили так, как полагали должным… Вы не виноваты… Точнее, вы не более виноваты, чем все. Мы все виноваты. Все… Все… Эта кровь не на вашей душе, и не вам за неё отвечать перед Богом…