Елена Семёнова - Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества

Вревский почувствовал, как ком подкатил к горлу, и слёзы навернулись на глаза. Эта хрупкая, полупараличная старица читала его сердце, как книгу, понимала без слов и отпускала грехи. Павел Юльевич опустился на колени, поцеловал её высохшую, пергаментную руку.

– Что вы, Пашенька? Всё ещё образуется… – мягко произнесла Добреева. Она перекрестила Вревского, слабо улыбнулась: – Всё образуется… А вы не мучайте себя, а лучше сходите в церковь, исповедуйтесь… И будет вам облегчение…

– Спасибо вам, Ирина Лавровна, – с чувством сказал Павел Юльевич.

– За что? Разве я что-то сделала для вас?

– Очень многое… Вы… помолитесь за меня… А я должен идти.

– Я обо всех, кого знаю, молюсь. И о вас. А Лизу вы разве не дождётесь?..

– Нет, мне пора… – Вревский сам не знал, куда так спешит, но ясно чувствовал, что должен уходить. Положив на стол все деньги, которые имел с собой, он добавил: – Вот, примите эту небольшую сумму… Только не говорите Елизавете Кирилловне, что это от меня… И не отказывайтесь, пожалуйста!

– Не откажусь, – отозвалась Добреева. – Я же вижу, что это от души… Пашенька, вы не ответили, это вы нам помогали? Лиза угадала?

Павел Юльевич не ответил. Ирина Лавровна утёрла вновь набежавшие слёзы:

– Спаси вас Христос, Пашенька! Вам там это зачтётся… Вы так нам помогли…

– Скажите, – спросил Вревский уже на пороге, – что же будет дальше? Вы мудрая, Ирина Лавровна. Скажите.

– Я не мудрая, я уже почти слабоумная, голубчик… – ответила Добреева. – Забываю имена, даты… Элементарные вещи… Вы читайте Библию… Там на все вопросы ответы есть. И на ваш – есть. «Ревут народы, как ревут сильные воды; но Он погрозил им и они далеко побежали, и были гонимы, как прах по горам от ветра и как пыль от вихря. Вечер – и вот ужас! и прежде утра уже нет его. Такова участь грабителей наших, жребий разрушителей наших» .

– Прощайте, Ирина Лавровна.

– Прощайте, Пашенька…

От Добреевой Павел Юльевич возвращался со странным чувством облегчения и вины. Проходя мимо церкви, он поймал себя на мысли, что хочет перекреститься, но это показалось нему неудобным, и он подавил своё желание. В церкви он не бывал уже давно. В детстве Паша не пропускал служб, поскольку этого требовали родители, люди верующие. Для отца, гвардейского офицера, было два священных понятия: Бог и Царь. Какое счастье, что его уже давно нет в живых! Что он не увидел крушения своих святынь! А то бы и его могла постичь участь несчастного полковника Фугеля… От этой мысли Вревскому стало тошно. Отец умер, когда Паше было десять лет. Влияние матери было слабо, и мальчик как-то быстро отстал от привычки ходить на службы, негромко вторить церковным певчим, говеть… Он исправно бывал на молебнах, учась в кадетском корпусе, будучи юнкером, став офицером, потому что так было положено, но мысли его отстояли далеко от Бога. А может быть, зря?.. Павел Юльевич подумал, что, если доживёт до утра, то, пожалуй, сходит исповедаться. Может, права Добреева, и станет легче?

На Троицком мосту стояла небольшая толпа. Прильнув к перилам, люди неотрывно взирали на Петропавловскую крепость. Павел Юльевич приблизился и посмотрел туда же. В нескольких сотнях футов к старой крепостной пристани были борт о борт пришвартованы две большие деревянные баржи. Одна из них была пуста, другая – наполовину заполнена людьми. Вскоре за крепостными стенами собралась толпа и стала спускаться к пристани. Их было порядка ста человек, одетых, большей частью, в офицерскую форму. Их гнали к баржам, как обречённых на закланье овец, матросы, вооружённые ружьями с примкнутыми штыками. Это был улов чекистов за время последних рейдов. У Вревского подкосились ноги. Смесь отвращения, жалости, стыда и гнева захлестнули его. Хотелось, во что бы то ни стало, раздобыть где-нибудь пулемёт и палить по этим существам в человечьем обличье, ведущим на истребленье людей, за которыми не было никакой вины. Хотя нет! Вина была! Вина страшная и непоправимая! Все они были офицерами, все они защищали свою страну, все они не разделяли политики большевиков, все они инако чувствовали, мыслили, жили! Все они были такими же, как сам Павел Юльевич, а многие, вероятно, и лучше его. И за это обречены они были исчезнуть с лица земли. За это будут вычеркнуты из списков живущих, стёрты из людской памяти они и их семьи. И никто не узнает ни имён их, ни того, как жили они, ни бед их, ни радостей, ни подвигов, ни неурядиц, ни даже – могил. Будто бы и не было их на этом свете… Дольше смотреть на страшное действо Вревский не мог. Он отошёл от перил, оттолкнув нескольких человек, и почти побежал прочь, ничего не замечая вокруг, оглушённый, раздавленный.

До своего дома Павел Юльевич добрался лишь вечером. На углу он заметил машину, явно дожидавшуюся кого-то. Вревский знал эти машины. Знал, кого и зачем они ждут по ночам. И предчувствие, явившееся ещё утром, подсказало, что на этот раз приехали – за ним. Вревский ускорил шаг, вошёл в подъезд, поднялся по лестнице. Дверь в его квартиру была приоткрыта, оттуда струился луч света, и доносились голоса. Сомнений не осталось – за ним пришли. Глубоко вздохнув, Павел Юльевич решительно переступил порог…

За порогом родной квартиры Павлу Юльевичу тотчас заломили руки назад, так что плечи хрустнули, втолкнули в кабинет, швырнули на пол. Знакомый откуда-то голос приказал:

– Оставьте нас и ждите моих указаний.

Вревский поднялся на ноги. Свой кабинет он увидел перевёрнутым: обыск уже был проведен. За столом, растворяясь в клубах табачного дыма, сидела худая, чернокудрая женщина в кожаной тужурке. На столе лежал «лучший друг комиссара» – маузер. Лицо чекистки показалось Вревскому смутно знакомым, но он никак не мог вспомнить откуда. Наконец, она потушила папиросу, посмотрела на него холодными, безразличными глазами. Глазами, так похожими на спелые вишни… Павел Юльевич содрогнулся. Те самые вишни, только взгляд у них – чужой, жестокий, страшный, полный какого-то нечеловеческого зла. Те самые черты, только заострившиеся, огрубевшие – ни ямочек на щеках, не пухлости губ. Тот самый голос, только прокуренный и жёсткий. Лия… Какой страшный сон…

– Лия, ты? – глухо спросил Вревский.

– Для вас, гражданин Вревский, я не Лия. Лии больше нет. Есть товарищ Перовская.

– Псевдоним? Или мужнина фамилия?

– Вас это не касается.

– Лия, объясни мне, пожалуйста, что с тобой случилось? – почти закричал Павел Юльевич. – Зачем тебе всё это?! эта кровавая баня?! Где та девочка, мечтавшая о свободе и братстве?!

– Мы как раз строим свободу и братство. Помнишь, я говорила тебе, что революция, и наша победа – историческая неизбежность, поскольку царизм зашёл в тупик? Вот, всё сбылось.