Александр Венгеровский - Эпоха перемен

–Устала? Да вы что! Я уже домой сбегала, корову подоила, в стадо отогнала.

Я вытаращил глаза: до села Заветы Ильича, в котором она жила, было пять километров.

–Так у вас и корова есть?

–Две коровы, бычок, три свиньи, сто кур. У меня большая семья – её кормить надо.

Что-то я хотел сказать, но дверь вдруг резко распахнулась. На пороге стояла Вера Степановна с ведром и шваброй. Не обращая на нас ни малейшего внимания, она вынула секундомер, замерла и, прокричав: «Внимание… Марш!», пошла с такой быстротой возить шваброй по полу, что она едва стала видна. Сильфида Павловна отпрыгнула и повалилась на кушетку, задрав ноги.

–Не смотреть, не смотреть! – завопил во мне стыд, но я не выдержал… и взглянул!

–Во-оо-он! Пошёл воон!– закричала Вера Степановна так страшно, как кричал, наверное легендарный Вий после того, как ему подняли веки.

Тут же метнулась мне под ноги швабра, и я должен был высоко подпрыгнуть, чтобы пропустить её, а потом ещё раз, чтобы дать ей просвистеть обратно. Сильфида Павловна на своей кушетке покатилась со смеху. Я совершил ещё десяток таких же прыжков, пока проклятая швабра не удалилась к противоположной стене вместе с шипящей Верой Степановной. Я рухнул на стул. Вера Степановна вырвала из кармашка секундомер:

–Две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды – промолвила она в бешенстве – на двенадцать сотых хуже моего рекорда! И всё из-за вас!

Она вышла и так пнула дверь ногою, что даже я возмутился:

–Это что такое! Какая-никакая, а субординация быть должна!?

Сильфида Павловна всё ещё хохотала:

–Успокойтеса, – сказала она, вставая с кушетки. – Ну какая с Веры Степановны субординация! Она же сумасшедшая, разве Вы не видите. Она была чемпионкой Союза по бегу. Её взяли в сборную. Она вышла замуж за какого-то великого чемпиона. А потом на чемпионате мира попаласа с допингом. Её выгнали из спорта, лишили всех медалей, звание у неё отобрали – мастера спорта. Муж ушёл. Как не рехнуться! Убежала из Москвы куда глаза глядят. Вот приехала к нам и стала техничкой. А привычка ставить рекорды осталаса. Привезла с собой секундомер и всё замеряет. Секундомер – это её единственная ценность. Она его в прошлом году выронила – что тут было! Слава Богу, нашёлся.

–И что, она каждый день будет ставить такие рекорды?

–Успокойтеса! Завтра открывается Олимпиада – у неё обострение. Сегодня вы попали ей под швабру, потому что слишком рано пришли. А вообще привыкнете и будете прыгать на кушетку, как только она войдёт.

Я посмотрел на пол. Он блестел и был уже абсолютно сухим.

–Поразительно! И это за две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды!

–А вообще, мне нисколько её не жалко. Она опозорила нашу страну. Оказалась недостойной нести высокое звание советской спортсменки. Правильно её выгнали.

Я не стал возражать, и мы пошли готовить нашего больного к операции.

Больной был мужем заведующей инфекционным отделением Светланы Михайловны. Она почему-то взяла себе в голову, что муж её умрёт у меня под ножом.

Как рассказала мне позже Сара Абрамовна, она ходила накануне к Лошадкину и просила не доверять операцию мне: пусть её сделает Стариков.

–Стариков с сегодняшнего дня в отпуске и уже поехал в гости на Дальний Восток. Вернуть его с дороги никак невозможно, – сказал ей Лошадкин.

–Ну пусть сделает после отпуска.

–Он приедет через месяц, могут пойти метастазы.

–Я согласна даже на Кочерыжкина – только чтобы не этот. Мы ведь даже не знаем, умеет ли он вообще оперировать.

–Кочерыжкин в запое – не известно, когда выйдет. Я его хочу уволить, у него руки трясутся от пьянства.

Светлана Михайловна зарыдала. Возле операционной она кинулась к Сильфиде Павловне. Я услышал её горячий шёпот:

–Он зарежет Васечку, зарежет – я чувствую! Сильфида Павловна, пожалуйста, последите за ним!

Перед операцией я в двадцать пятый раз внимательно осмотрел внутренности больного – метастазов к счастью не было. И это сразу успокоило меня: чем ниже о тебе мнение, тем выше взлёт.

Пришёл Мукомол, дал больному наркоз, и операция началась. И сразу у меня возникло такое ощущение, что у меня 4 руки. Первая обработала операционное поле, вторая сделала надрез, третья с тампоном тут же промакнула кровь, четвёртая оттянула края раны, открывая доступ к желудку. Все движения новообретённых конечностей подчинялись моему мозгу. За всю операцию я не произнёс ни единого слова, но нужные инструменты вовремя ложились мне в руку, лигатуры захватывали и перевязывали сосуды. Я отделил от связок и сращений поражённую опухолью часть желудка, подвёл под неё широкий слой марли, а руки Сильфиды Павловны, подхватив мои действия, ловко и тщательно отгородили всю брюшную полость марлевыми салфетками.

Никогда ещё не делал я операции с таким воодушевлением. Я чувствовал восхищённые взгляды Сильфиды Павловны. У меня было такое состояние, какое бывает, может раз в жизни у великого музыканта, почувствовавшего, что музыка его слилась с движениями душ слушателей, сколько их ни есть в зале, вошла с ними в резонанс и сейчас последует взрыв восторга и безграничного счастья.

Наконец я сформировал новый, на треть уменьшенный «Васечкин» желудок, со вновь вшитой двенадцатипёрстной кишкой, и сыграл последний аккорд – зашил живот. Живой «Васечка» лежал на столе, готовый кушать ещё лет тридцать, а мы посмотрели с Сильфидой Павловной друг на друга, и в первый раз случилось то чудо, которое потом повторилось ещё раза три, может четыре: не произнеся ни слова, мы поняли всё, что хотели сказать друг другу.

Едва мы вышли из операционной, как заплаканная Светлана Михайловна, словно меня и не было, кинулась к Сильфиде Павловне:

–Ну что?

–Успокойса, Светочка! Операция прошла очень хорошо. Опухоль удалена, Васечка будет жить, – потом понизила голос, но я, уходя по коридору, всё равно услышал: – это лучший хирург, которого я видела в жизни.

За этими словами послышались рыдания Светланы Михайловны, но это были уже совсем другие рыдания – те, с которыми сваливается с души невыносимая ноша.

–Обедать не пора? – спросил я, когда Сильфида Павловна вошла в кабинет.

–Я сбегаю домой, приготовлю что-нибудь своим мужичкам – они голодные, а я утром не успела.

–Конечно, конечно. Назад не спешите. Вы ведь сегодня опять дежурите?

–Да, в хирургии, но я приду вовремя.

И действительно, в два часа Сильфида Павловна переступила порог двадцать девятого кабинета.

–Невероятно! – сказал я, откладывая в сторону кусок «Советского спорта», который я читал после того, как съел завёрнутый в него бутерброд. – Как вы успели?

–Меня подвезли туда и обратно, – сказала она, посмотрев на меня огромными голубыми глазами. И в голову мне пришла сладкая мысль, что передо мной может быть огромная толпа румяных, чистых, светлых дней, когда я буду видеть эти глаза.