Алексей Кудашев - Автомат № 130013

Когда рота вернулась в казарму, произошел небольшой инцидент. Оказалось, что один из черпаков, по прозвищу Конь, длинный и костистый и на самом деле чем-то напоминавший лошадь, вынес из столовой хлеб. А в армии, кажется, не было страшнее преступления, чем выносить еду из столовой. И, разумеется, за преступлением последовало незамедлительное наказание. Тарзан построил роту (офицеров я, кстати, с момента прибытия в роту, до этого момента еще ни разу не видел), вытащил перед ней Коня, и заставил его жевать злополучный кусок хлеба. Тот послушно сунул хлеб в рот, и задвигал челюстями, видимо надеясь, что худшее позади. Дождавшись, когда Конь совершил глотательное движение, Тарзан, своей мускулистой рукой, которой позавидовала бы горилла, со всей своей первобытной дури приложился кулаком Коню прямо в солнечное сплетение. А потом еще раз. И еще.

К моему удивлению, Конь не упал замертво прямо на том месте, на котором стоял, и даже не подавился. Он только усиленно заикал, и икал уже, кстати, не переставая до следующего вечера. Изо рта его начали было вываливаться полупрожеванные куски хлеба, но Тарзан рявкнул, и куски исчезли обратно во рту Коня.

Это был очень наглядный урок. Конечно, лично я и не собирался, как идиот, тащить хлеб из столовой, но мало ли чего еще здесь нельзя, о чем я пока не подозреваю? Примерно такое незамедлительное наказание ждало здесь всякого за малейший косяк, а нарваться на косяк было довольно просто.

После показательной экзекуции нас окружили старослужащие и, как водится, наверное, во всех военных частях, во все времена, первым делом, стали спрашивать кто да откуда, есть ли земляки. Мы стали отвечать тонкими голосами, с надеждой найти из среды дембелей поддержку из родных краев.

Внезапно строй старослужащих распался, словно по реке прошел водораздел: к нам не спеша подошел Тарзан.

–Из Екатеринбурга кто-нибудь есть? – рыкнул он, стоя, словно лев посреди стаи овец.

–Есть! Есть! – обрадованно вскрикнули двое из нас.

–Вешайтесь! – прорычал он, и злорадно рассмеялся, разворачиваясь и отходя; в строю старослужащих снова в секунду образовался просторный коридор. Лица моих однопризывников побледнели и вытянулись.

Наконец нас оставили в покое с расспросами, вместо этого заставив драить полы и наводить прочий порядок в казарме. Чем мы и занимались весь остаток вечера, после мытья полов, наводя на кроватях никому не нужные кантики, затем раз за разом поправляли и без того безупречно висевшие на вешалках шинели, каски. В общем, делали все то, что заставляют делать в «духов» армии старослужащие, время от времени придираясь, покрикивая, и отвешивая увесистого тумака кулаком, ремнем или сапогом, кому как придется.

Наконец этот бесконечный проклятый вечер подошел к конку – по команде вся рота выскочила на плац для положенной по уставу вечерней прогулки. Я до сих пор не понимаю, зачем в армии перед самым сном, роты строем, гарланя, пятнадцать минут топают по плацу, разгоняя надвигавшийся было сон. И какой армейский начальник-дурак назвал это дело «прогулкой»? После вечерней прогулки – вечерняя поверка, и долгожданная всеми команда «отбой».

В первую ночь в роте нас, можно сказать, не трогали, если не считать почти дружеских затрещин, которые каждому вновь прибывшему «духу» отвесил жизнелюбивый Тарзан; после этой затрещины у меня еще несколько дней в голове звенела какая-то надоедливая струна. Лежа в сырой солдатской кровати и вдыхая ароматный запах портянок, я, сквозь звуки «струны» слышал, как в темноте, то тут, то там, то и дело раздавались хряские звуки затрещин, это недовольные чем-то дембеля тумаками поучали зарвавшихся черпаков.

Ночь в казарме, как все первые месяцы службы, пролетела в считанные секунды: только вроде бы глаза сомкнул – и уже вставать. Утро, как всегда, началось с утробного вопля дневального «Рота, подъем!». Мы вскочили, одеваясь, как сумасшедшие, и чувствуя, что все тело одеревенело, словно чурбан. Бодрая и очень динамичная зарядка на морозе, при голом торсе, под сопровождение пинков от злых черпаков, окончательно избавила затуманенный мозг от остатков сна. Потом наведение порядка в казарме – в бешеном ритме и так, словно уборку здесь не делали как минимум месяц, не то, что вчера. После этого, утренний осмотр, на котором каждый из нас, молодых, получил пинок по голени от сержанта за нечищенные сапоги (а когда же было их чистить и чем?) Наконец мы потопали на завтрак, который был такой же сытный, вкусный и калорийный, как и вчерашний ужин.

После завтрака нас, молодых, построили отдельно, и повели в КХО. КХО – это комната хранения оружия, которая располагалась в фойе ротной казармы. Здесь я, кстати, впервые узнал, что у нас есть офицер. Им был сорокапятилетний лейтенант, которому на вид можно было дать и все пятьдесят. Вот ведь, как оно оказывается на самом деле, можно и до самой пенсии проходить в лейтенантах, автоматически подумал я.

–Ну что, войны, привыкаете? – обратился он к нам равнодушно, и не слушая ответа, отрезал – Привыкнете.

Он открыл для нас этими словами Америку, но никто ему не возражал.

–Сейчас будете получать оружие – зевнув и обдав нас утробным запахом перегара, сказал лейтенант – За каждым из вас будет закреплен автомат.

Молча стоявший рядом с ним дежурный по роте сержант, забряцав ключами, открыл дверь в КХО. На секунду раздался звук сирены тревоги – это сработала сигнализация – но сержант, быстро войдя в КХО, привычно ее отключил.

–Подходим по одному – скомандовал дежурный по роте, в то время, как лейтенант, видимо исчерпав имевшиеся с похмелья запасы энергии, в дальнейшем лишь молча и отстраненно за всем наблюдал.

Сержант стал называть фамилии, тот, кого он назвал, подходил к нему, брал из его рук автомат, два рожка, две колодки с патронами, подсумок, быстро все это осматривал, расписывался в растрепанном журнале времен Второй мировой войны, и отходил.

–Рядовой Брусилов! – наконец вызвал сержант меня. Я сделал три шага к нему, и в мои протянутые руки легла холодная сталь автомата «АКМ». Признаться, я думал, что модернизированные «Калаши» уже повсюду уступили место более современным «АК-74», но в этой гарнизонной дыре видимо было не так. Автомат был весь какой-то исцарапанный, порядком обшарпанный, словно побывал во всех военных конфликтах двадцатого века.

–Номер? – спросил меня сержант,

Я разглядел номер, выгравированный на стальном, когда-то вороненном, а сейчас просто сером боку «АКМ».

–Тринадцать два ноля тринадцать! – бодро ответил я. Когда я произнес эти слова, сержант быстро оторвал глаза от журнала, и посмотрел на меня так внимательно, словно я держал в руках гранату без кольца. Я заметил, что и лейтенант, прежде стоя дремавший, тут вдруг встрепенулся, и тоже уставился на меня.